Флейта-позвоночник (Поэма) — Маяковский. Полный текст стихотворения — Флейта-позвоночник (Поэма)

Пролог

За всех вас,
которые нравились или нравятся,
хранимых иконами у души в пещере,
как чашу вина в застольной здравице,
подъемлю стихами наполненный череп.

Все чаще думаю —
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт.

Память!
Собери у мозга в зале
любимых неисчерпаемые очереди.
Смех из глаз в глаза лей.
Былыми свадьбами ночь ряди.
Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.

1

Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!

Буре веселья улицы узки.
Праздник нарядных черпал и черпал.
Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.

Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!
Вот я богохулил.
Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел:
люби!

Бог доволен.
Под небом в круче
измученный человек одичал и вымер.
Бог потирает ладони ручек.
Думает бог:
погоди, Владимир!
Это ему, ему же,
чтоб не догадался, кто ты,
выдумалось дать тебе настоящего мужа
и на рояль положить человечьи ноты.
Если вдруг подкрасться к двери спаленной,
перекрестить над вами стёганье одеялово,
знаю —
запахнет шерстью паленной,
и серой издымится мясо дьявола.
А я вместо этого до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался
и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир.
В карты бы играть!
В вино
выполоскать горло сердцу изоханному.

Не надо тебя!
Не хочу!
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну.

Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи, пытка,
судейскую цепь надень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю ни на день.
Слушай,
всевышний инквизитор!

Рот зажму.
Крик ни один им
не выпущу из искусанных губ я.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам
лошадиным,
и вымчи,
рвя о звездные зубья.
Или вот что:
когда душа моя выселится,
выйдет на суд твой,
выхмурясь тупенько,
ты,
Млечный Путь перекинув виселицей,
возьми и вздерни меня, преступника.
Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только —
слышишь! —
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!

Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда я денусь, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!

2

И небо,
в дымах забывшее, что голубо,
и тучи, ободранные беженцы точно,
вызарю в мою последнюю любовь,
яркую, как румянец у чахоточного.

Радостью покрою рев
скопа
забывших о доме и уюте.
Люди,
слушайте!
Вылезьте из окопов.
После довоюете.

Даже если,
от крови качающийся, как Бахус,
пьяный бой идет —
слова любви и тогда не ветхи.
Милые немцы!
Я знаю,
на губах у вас
гётевская Гретхен.
Француз,
улыбаясь, на штыке мрет,
с улыбкой разбивается подстреленный авиатор,
если вспомнят
в поцелуе рот
твой, Травиата.

Но мне не до розовой мякоти,
которую столетия выжуют.
Сегодня к новым ногам лягте!
Тебя пою,
накрашенную,
рыжую.

Может быть, от дней этих,
жутких, как штыков острия,
когда столетия выбелят бороду,
останемся только
ты
и я,
бросающийся за тобой от города к городу.

Будешь за море отдана,
спрячешься у ночи в норе —
я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона
огненные губы фонарей.

В зное пустыни вытянешь караваны,
где львы начеку, —
тебе
под пылью, ветром рваной,
положу Сахарой горящую щеку.

Улыбку в губы вложишь,
смотришь —
тореадор хорош как!
И вдруг я
ревность метну в ложи
мрущим глазом быка.

Вынесешь на мост шаг рассеянный —
думать,
хорошо внизу бы.
Это я
под мостом разлился Сеной,
зову,
скалю гнилые зубы.
С другим зажгешь в огне рысаков
Стрелку или Сокольники.

Это я, взобравшись туда высоко,
луной томлю, ждущий и голенький.
Сильный,
понадоблюсь им я —
велят:
себя на войне убей!
Последним будет
твое имя,
запекшееся на выдранной ядром губе.

Короной кончу?
Святой Еленой?
Буре жизни оседлав валы,
я — равный кандидат
и на царя вселенной,
и на
кандалы.

Быть царем назначено мне —
твое личико
на солнечном золоте моих монет
велю народу:
вычекань!
А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги, —
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги.

Слушайте ж, забывшие, что небо голубо,
выщетинившиеся,
звери точно!
Это, может быть,
последняя в мире любовь
вызарилась румянцем чахоточного.

3

Забуду год, день, число.
Запрусь одинокий с листом бумаги я.
Творись, просветленных страданием слов
нечеловечья магия!

Сегодня, только вошел к вам,
почувствовал —
в доме неладно.
Ты что-то таила в шелковом платье,
и ширился в воздухе запах ладана.
Рада?
Холодное
«очень».
Смятеньем разбита разума ограда.
Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.

Послушай,
все равно
не спрячешь трупа.
Страшное слово на голову лавь!
Все равно
твой каждый мускул
как в рупор
трубит:
умерла, умерла, умерла!
Нет,
ответь.
Не лги!
(Как я такой уйду назад?)

Ямами двух могил
вырылись в лице твоем глаза.

Могилы глубятся.
Нету дна там.
Кажется,
рухну с помоста дней.
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался над ней.

Знаю,
любовь его износила уже.
Скуку угадываю по стольким признакам.
Вымолоди себя в моей душе.
Празднику тела сердце вызнакомь.

Знаю,
каждый за женщину платит.
Ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака.
Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои —
радугой судорог.

Как слоны стопудовыми играми
завершали победу Пиррову,
Я поступью гения мозг твой выгромил.
Напрасно.
Тебя не вырву.

Радуйся,
радуйся,
ты доконала!
Теперь
такая тоска,
что только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.

Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.

Захлопали
двери.
Вошел он,
весельем улиц орошен.
Я
как надвое раскололся в вопле,
Крикнул ему:
«Хорошо!
Уйду!
Хорошо!
Твоя останется.
Тряпок нашей ей,
робкие крылья в шелках зажирели б.
Смотри, не уплыла б.
Камнем на шее
навесь жене жемчуга ожерелий!»

Ох, эта
ночь!
Отчаянье стягивал туже и туже сам.
От плача моего и хохота
морда комнаты выкосилась ужасом.

И видением вставал унесенный от тебя лик,
глазами вызарила ты на ковре его,
будто вымечтал какой-то новый Бялик
ослепительную царицу Сиона евреева.

В муке
перед той, которую отдал,
коленопреклоненный выник.
Король Альберт,
все города
отдавший,
рядом со мной задаренный именинник.

Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы!
Весеньтесь жизни всех стихий!
Я хочу одной отравы —
пить и пить стихи.

Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.

В праздник красьте сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите —
гвоздями слов
прибит к бумаге я.

5 произведений Маяковского из школьной программы

«Послушайте!» и «Облако в штанах», «Левый марш» и «Про это» — вспоминаем, как и где Владимир Маяковский написал свои известные произведения.

Владимир Маяковский в редакции журнала «Красная нива». Москва, 1924 год. Фотография: Николай Петров / ОАО «Газета Известия» / Репродукция Фотохроники ТАСС

«Послушайте!»

Владимир Маяковский. 1914 год. Фотография: Павел Хожателев / Государственный музей В.В. Маяковского, Москва

Владимир Маяковский среди молодежи. 1920-е годы. Фотография: Мультимедиа Арт Музей, Москва

Владимир Маяковский. 1924 год. Фотография: Александр Родченко / Мультимедиа Арт Музей, Москва

«Послушайте!» Владимир Маяковский написал в 1914 году, в период своего увлечения футуризмом. Вместе с Василием Каменским и Давидом Бурлюком Маяковский ездил в турне по городам России — они читали свои стихи и лекции о поэзии.

«Поэзия футуризма — это поэзия города, современного города. Город обогатил наши переживания и впечатления новыми, городскими элементами, которых не знали поэты прошлого. Лихорадочность — вот что символизирует темп современности. Поэзия… должна соответствовать новым элементам психики современного города»

С организацией футуристического турне поэту помогала его возлюбленная — Софья Шамардина. Именно она стала свидетельницей рождения стихотворения «Послушайте!». Шамардина вспоминала, как они с Маяковским ехали на извозчичьей пролетке. Поэт смотрел на хмурое небо, изредка мелькавшие звезды и спонтанно «наговаривал» первые строки стихотворения.

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плево́чки жемчужиной?

И, надрываясь
в метелях полу́денной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!

«Облако в штанах»

Мария Денисова. Швейцария, конец 1910-х годов. Фотография: Государственный музей В.В. Маяковского, Москва

Слева направо: филолог и искусствовед Андрей Шемшурин, поэты Давид Бурлюк и Владимир Маяковский. «Пророки футуризма». Москва, 1914 год. Фотография: Государственный литературно-мемориальный музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, Санкт-Петербург

Мария Денисова в театральном костюме. Швейцария, 1915 год. Фотография: Государственный музей В.В. Маяковского, Москва

История поэмы «Облако в штанах» связана с другой любовью Маяковского — Марией Денисовой. Они познакомились в том же футуристическом турне — в 1914 году в Одессе. Василий Каменский вспоминал, что Маяковский влюбился в нее сразу и безудержно.

«Бурлюк глубокомысленно молчал, наблюдая за Володей, который нервно шагал по комнате, не зная, как быть, что предпринять дальше, куда деться с этой нахлынувшей вдруг любовью. Он метался из угла в угол и вопрошающе твердил вполголоса: Что делать? Как быть? Написать письмо?»

Мария Денисова побывала на нескольких вечерах Владимира Маяковского. Он все-таки решился признаться в своих чувствах — в день, когда предстояло уезжать из Одессы и продолжать турне. Однако поэта ждало разочарование: Денисова была помолвлена. Позже она стала одним из прообразов героини поэмы «Облако в штанах».

О поэме Владимир Маяковский вспоминал в автобиографии «Я сам»: «М. Горький. Читал ему части «Облака». Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея».

И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.

Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».

Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.

Отрывок из поэмы «Облако в штанах».

Читайте также:

«Левый марш»

Стихотворение «Левый марш» появилось в декабре 1918 года. В это время только закончилась Первая мировая война, в разгаре была Гражданская. Владимира Маяковского, известного своими агитационными сочинениями, пригласили выступить в Матросском театре бывшего Гвардейского экипажа.

Позже поэт вспоминал: «Мне позвонили из бывшего Гвардейского экипажа и потребовали, чтобы я приехал читать стихи, и вот я на извозчике написал «Левый марш». Конечно, я раньше заготовил отдельные строфы, а тут только объединил адресованные к матросам». Перед матросами Маяковский прочитал свою полуимпровизацию впервые, а через год стихотворение вошло в его первое собрание сочинений «Всё сочиненное Владимиром Маяковским. 1909–1919».

Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер.
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу историю загоним.
Левой!
Левой!
Левой!

Отрывок из стихотворения «Левый марш».

«Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче»

Владимир Маяковский со Скотиком. 1924 год. Фотография: Александр Родченко / Мультимедиа Арт Музей, Москва

Владимир Маяковский во время празднования Дня леса в Сокольниках читает с трибуны стихотворение. Москва, 1925 год. Фотография: Государственный музей В.В. Маяковского, Москва

Владимир Маяковский в Екатерининском парке. Москва, 1918 год. Фотография: Государственный музей В.В. Маяковского, Москва

«Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» поэт написал в 1920 году, когда гостил у своего знакомого Сергея Румянцева в поселке Акулова гора. Стихотворение появилось с точным «адресом»: «Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.». В основе его сюжета лежит беседа двух «светил» — поэта и приглашенного на чай солнца — о высоком предназначении и долге «светить всегда, светить везде».

Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг — я
во всю светаю мочь —
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой
и солнца!

Отрывок из стихотворения «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче».

В этой подмосковной местности — сегодня город Пушкино — Владимир Маяковский бывал несколько раз в год. Здесь он создал и другие стихотворения: «Дачный случай» и «Отношение к барышне», «Гейнеобразное» и «Мы отдыхаем», главы к поэме «Хорошо» и агитационные стихи для «Окон РОСТА». Сегодня в Акулово работает дача-музей В.В. Маяковского.

«Про это»

Александр Родченко. Эскиз обложки первого издания поэмы Владимира Маяковского «Про это» (фрагмент). 1923. Государственный музей В.В. Маяковского, Москва

Лиля Брик. 1924 год. Фотография: Александр Родченко / Мультимедиа Арт Музей, Москва

Владимир Маяковский и Лиля Брик в художественном фильме Никандра Туркина «Закованная фильмой». 1918 год. Фотография: Государственный литературно-мемориальный музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, Санкт-Петербург

Поэму «Про это» Владимир Маяковский написал в период душевных страданий. В разгар его романа с Лилей Брик они расстались на два месяца, во время которых поэт, вопреки уговору, подстерегал ее в парадных, писал письма и передавал цветы.

«Мне в такой степени опостылели Володина халтура, карты и пр., что я попросила его 2 месяца не бывать у нас… Он днём и ночью ходит под моими окнами, нигде не бывает и написал лирическую поэму в 1300 строк!»

«Про это» Маяковский впервые оформил лесенкой — этот стиль стал позже его визитной карточкой. Поэма вышла в 1923 году. Иллюстрациями к произведению стали фотоколлажи художника-конструктивиста Александра Родченко.

Эта тема ко мне заявилась гневная,
приказала:
— Подать
дней удила! —
Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное
и грозой раскидала людей и дела.
Эта тема пришла,
остальные оттерла
и одна
безраздельно стала близка.
Эта тема ножом подступила к горлу.
Молотобоец!
От сердца к вискам.
Эта тема день истемнила, в темень
колотись — велела — строчками лбов.
Имя
этой
теме:
. . . . . . !

Отрывок из поэмы «Про это».

Автор: Диана Тесленко

Поэма «Хорошо»

Поэма «Хорошо!» вышла отдельным изданием в середине октября 1927 года в Госиздате.

Первые чтения поэмы «Хорошо!» состоялись 5 июня (друзьям на даче в Пушкине), 20 сентября Маяковский представил ее на собрании журнала «Новый ЛЕФ». На чтении присутствовал нарком просвещения Анатолий Луначарский, который высоко отозвался о поэме: «Это — Октябрьская революция, отлитая в бронзу».

«1927 год можно назвать “болдинским” годом Маяковского. Поэт провел вне Москвы 181 день — то есть полгода (из них пять недель за границей), посетил 40 городов и свыше 100 раз выступал (не считая диспутов и литературных вечеров в Москве). Частенько приходилось выступать по два-три раза в день. Каждое выступление требовало огромного напряжения: оно длилось в среднем около трех часов. В том же году он написал 70 стихотворений (из них 4 для детей), 20 статей и очерков, 3 киносценария и, наконец, поэму “Хорошо!”.

Как же так? — спросит читатель.— Полгода разъезжал и успел так много написать?

Ответ прост.

Как я уже сказал, он писал в движении, в пути. Подчас в дороге он работал интенсивнее, чем в Москве.

Маяковский мечтал о большой читательской аудитории.

— Один мой слушатель, — говорил он, —это десять моих читателей в дальнейшем.

Поездки питали его творчество. Они же прокладывали путь к сердцам читателей

<…>

Еще до отъезда на юг, Маяковский как-то спросил меня:

— Вы не будете возражать против того, что я вставил вас в поэму? <…>

— Каким образом я попал туда?

— Помните ваш рассказ о бегстве Врангеля? Не зря я вас тогда мучил. Начало главы такое:

Мне

          рассказывал

грустный еврей

            Павел Ильич Лавут…

Я перебил его:

— Почему “грустный”? Ну, еврей ― пожалуйста. Но я возражаю против “грустного».

Меня поддержали присутствовавшие при этом разговоре товарищи.

Маяковский начал тут же подбирать другое прилагательное. В окончательном варианте значится “тихий”».

П.И. Лавут

Издательство Европейского Университета в Санкт-Петербурге

Тираж закончился

Издательство
Европейского университета
в Санкт-Петербурге

ISBN 978-5-94380-167-9

Серия «Avant-garde»;
вып. 3

Год издания 2014
Страниц 128
Формат 150х230
Мягкий переплет
Вес 500 гр.

с этой книгой покупают

Ошеломившая современников поэма Владимира Маяковского «Про это», изданная в 1923 году с фотомонтажами Александра Родченко, впоследствии неоднократно переиздавалась на Западе, признана классикой конструктивизма и выразительнейшим опытом визуализации поэтического слова. Особое значение новаторской работы Родченко состоит также в том, что и автор, и герои поэмы (то есть сам Маяковский и Лиля Брик) были включены в иллюстративный фоторяд как реальные действующие лица.

Отечественное факсимильное издание этого яркого памятника эпохи предпринимается впервые; поэма впервые сопровождается подробным комментарием и рядом статей, где рассматриваются разные аспекты как собственно поэмы, так и ее книжного воплощения. Воспроизводятся в цвете и все фотомонтажные иллюстрации к поэме, в том числе отвергнутые варианты. Издание сопровождают 70 черно-белых и 15 цветных иллюстраций, позволяющих точнее передать как эстетику конструктивизма, так и атмосферу лефовского окружения Маяковского.

Издание состоит из двух книг под одной суперобложкой:

1. Факсимильное издание «Про это» (1923)

2. Владимир Маяковский. Про это. Статьи. Комментарии. СПб., 2014

 

 

 

Оборот титула (pdf 199KB)

Содержание  (pdf 204KB)

Страницы доступные в электроном виде (pdf 204KB)

 

Поддержать EUPRESS

В помощь школьнику. 11 класс. В. В. Маяковский. «Облако в штанах» (1915)

Текст: Ольга Разумихина

В прошлом учебном году мы уже обсуждали лирику В. В. Маяковского — и анализировали, чем отличается корпус «ранних» (написанных до 1918 г.) произведений футуриста от «поздних». Поэма «Облако в штанах», над которой автор трудился в 1914-15 гг., относится, разумеется, к первому периоду: времени, когда Маяковский в каждой работе затрагивал поистине глобальные темы — и делал это напористо, не опускаясь до откровенной грубости, но и не пытаясь уважить нежные чувства читателей, привыкших к литературе куда более мягкой. (Напомним, что за двадцать лет до первых публикаций Маяковского в России заявили о себе символисты, и их витиеватой, абстрактной поэзией зачитывалась вся интеллигенция.)

Вот и в поэме «Облако в штанах» Маяковский привычно бросает вызов образованной, но, по его мнению, мягкотелой публике. Лирический герой провозглашает себя революционером не только в политическом, но и в бытовом смысле: он призывает читателя изменить «буржуазные» взгляды на романтические отношения, творчество, науку, религию. Так что неудивительно, что первоначально поэма называлась «Тринадцатый апостол». Под таким заголовком она бы и вошла в анналы русской литературы, если бы не цензурные прения: до революции 1917 года подобные высказывания считались чересчур вызывающими, богохульными. Вот как сам В. В. Маяковский вспоминал о работе цензурного комитета:

«Когда я пришёл с этим произведением в цензуру, то меня спросили: «Что вы, на каторгу захотели?» Я сказал, что ни в коем случае, что это никак меня не устраивает. Тогда мне вычеркнули шесть страниц, в том числе и заглавие. Это — вопрос о том, откуда взялось заглавие. Меня спросили — как я могу соединить лирику и большую грубость. Тогда я сказал: «Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите — буду самым нежным, не мужчина, а облако в штанах».

К счастью, в конце 1917 года Маяковский сумел напечатать поэму полностью: никаких вычеркнутых страниц! От исправленного варианта сохранилось только название. В предисловии к первому «полноценному» изданию книги автор так объяснил свой замысел:

«Облако в штанах» (первое имя «Тринадцатый апостол» зачёркнуто цензурой. Не восстанавливаю. Свыкся) считаю катехизисом сегодняшнего искусства; «Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» — четыре крика четырёх частей.

Но что конкретно отвергает лирический герой поэмы — и что предлагает взамен?

Обсудим каждую из четырёх частей этого «тетраптиха» (то есть произведения, состоящего из четырёх частей).

«Долой вашу любовь»

В первой части поэмы «тринадцатый апостол» буквально выворачивает себя наизнанку — и делится с читателем историей любви к некоей Марии. Имя это выбрано, скорее всего, в память об отношениях с Марией Денисовой-Щаденко, художницей, с которой Маяковский впознакомился в 1914 году в Одессе; но не будем повторять традиционную школьническую ошибку и «смешивать» образ автора и лирического героя.

Какими были отношения самого Владимира Владимировича и Марии, сказать сложно, но его герой прямо-таки одержим мечтами о встрече с возлюбленной. Девушка опаздывает на назначенное свидание; проходит шесть часов — а её всё нет. Вот какие чувства испытывает герой, отказывающийся верить в то, что она не придёт:

• 
  
• Проклятая!
• Что же, и этого не хватит?
• Скоро криком издерётся рот.
• Слышу:
• тихо,
• как больной с кровати,
• спрыгнул нерв.
• И вот, —
• сначала прошёлся
• едва-едва,
• потом забегал,
• взволнованный,
• чёткий.
• Теперь и он и новые два
• мечутся отчаянной чечёткой.
• Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
• Нервы —
• большие,
• маленькие,
• многие! —
• скачут бешеные,
• и уже
• у нервов подкашиваются ноги!

Кстати, такой приём — долгое, настойчивое сравнение какого-либо реального явления (в данном случае — невыносимой тяжести ожидания) с чем-то вымышленным — называется развёрнутой метафорой.

И вот Мария всё-таки приходит к лирическому герою, но… только для того, чтобы сообщить, что она выходит замуж. Для молодого человека это, разумеется, серьёзнейший удар. Но с какой стойкостью он принимает её решение! Герой не бросает вслед упрёки и оскорбления: напротив, он благодарен судьбе за то, что сумел познать такие искренние, сильные чувства.

Первая часть поэмы заканчивается ещё одной развёрнутой метафорой. Герой испытывает «пожар сердца» и понимает, что этот огонь может спалить его душу дотла. Но разве можно любить по-другому? — будто бы кричит он «трясущимся людям», сидящих в тихих квартирах. Разве позволительно вступать в отношения и создавать семьи просто потому, что «так надо»?

«Долой ваше искусство»

Искренность, духовная сила, бесстрашие и готовность жить, как говорится, на разрыв аорты — высшие ценности для лирического героя «Облака…». Это следует и из второй части, в которой молодой человек критикует современное ему искусство — и, соответственно, читателей. Герой методично объясняет: чтобы создать произведение, обладающее высокой художественной ценностью, автору приходится пережить танталовы муки:

• 
  
• Я раньше думал —
• книги делаются так:
• пришёл поэт,
• легко разжал уста,
• и сразу запел вдохновенный простак —
• пожалуйста!
• А оказывается —
• прежде чем начнёт петься,
• долго ходят, размозолев от брожения,
• и тихо барахтается в тине сердца
• глупая вобла воображения.

Конечно, можно и не мучиться, не корпеть над белым листом — и развлекать публику «из любвей и соловьёв каким-то варевом». Но как тогда люди научатся понимать и выражать собственные чувства? Ведь именно на классических произведений воспитывают людей думающих, гуманных, благородных!

Но допустим, автор всё-таки создал великое произведение. Может ли он теперь гордиться собой? Нет, ни в коем случае! Лирический герой Маяковского не боится признаться толпе:

• Я,
• златоустейший,
• чьё каждое слово
• душу новородит,
• именинит тело,
• говорю вам:
• мельчайшая пылинка живого
• ценнее всего, что я сделаю и сделал!

Неологизм «златоустейший» здесь — отсылка к святому Иоанну Златоусту, монаху, автору множества прославленных сочинений о вере. Впрочем, упоминание христианского мыслителя в поэме — скорее ироническое, ведь религию лирический герой также критикует. Но об этом будет сказано в четвёртой части поэмы.

«Долой ваш строй»

Прежде чем высказываться по поводу религии, герой Маяковского в свойственной ему пренебрежительной манере рассуждает о государственности. Сам Владимир Владимирович был большевиком до мозга костей — и искренне верил в то, что когда-нибудь страны всего мира станут жить в соответствии с идеями коммунизма. Подобные воззрения он «дарит» и лирическому герою, призывающему:

• Выньте, гулящие, руки из брюк —
• берите камень,
• нож или бомбу,
• а если у которого нету рук —
• пришёл чтоб и бился лбом бы!
• Идите, голодненькие,
• потненькие,
• покорненькие,
• закисшие в блохастом гря́зненьке!
• Идите!
• Понедельники и вторники
• окрасим кровью в праздники!
• Пускай земле под ножами припомнится,
• кого хотела опошлить!
• Земле,
• обжиревшей, как любовница,
• которую вылюбил Ротшильд!

Соломон Ротшильд, который помимо «Облака в штанах» упоминается в стихотворении В. В. Маяковского «Жид» (1928), — один из самых знаменитых на тот момент богачей-капиталистов, основатель австрийского семейного клана Ротшильдов: его правнуки по сей день удивляют простых смертных тем, в какой роскоши они живут. Просто загуглите «особняки Ротшильдов»: их владения ничем не уступают королевским замкам, раскиданным по всей Европе!

Однако нажить такие богатства честным трудом вряд ли возможно, и Маяковский — как и его лирический герой — прекрасно это понимал. Поэтому он призывал к тому же, что и все строители коммунизма: от каждого — по способностям, каждому — по потребностям!

«Долой вашу религию»

Наконец, последний «камень» герой бросает в сторону религии. Нет, он не то чтобы против веры в Бога как таковой, — но готовность окружающих безо всякого скепсиса надеяться на милость «мужичка, который сидит на облаке», его изумляет. И почему люди, которые каждое воскресенье ходят в церковь и твердят там заученные молитвы, совсем забыли о том, что главное — это любовь? Ведь Христос заповедовал любить всех как братьев!

Лирический герой понимает, что слишком многие люди относятся к религии формально. Уважать таких людей он не может — поэтому, по своему обыкновению, дразнит их. Он произносит те самые слова, за которые до революции Маяковского грозились отправить на каторгу:

• Послушайте, господин бог!
• Как вам не скушно
• в облачный кисель
• ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
• Давайте — знаете —
• устроимте карусель
• на дереве изучения добра и зла!
• Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
• и вина такие расставим по́ столу,
• чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
• хмурому Петру Апостолу.
• А в рае опять поселим Евочек:
• прикажи, —
• сегодня ночью ж
• со всех бульваров красивейших девочек
• я натащу тебе.

Для ревностно верующего человека такие слова, разумеется, звучат как провокация — и побуждение немедленно отложить книгу. Но, вполне возможно, этого Маяковский и добивался — и, не желая метать бисер перед свиньями, заранее «отсекал» читателей, которые не готовы относиться к его творениям серьёзно и вдумчиво. Людей, которые «прячутся» от реальности за сводом религиозных канонов, Маяковский высмеивал также в стихотворении «Ханжа» (1928):

• Петр Иванович Васюткин
• бога
• беспокоит много —
• тыщу раз,
• должно быть
• в сутки
• упомянет
• имя бога. <…>
• Цапнет
• взятку —
• лапа в сале.
• Вас считая за осла,
• на вопрос:
• «Откуда взяли?»
• отвечает:
• «Бог послал». <…>

Внимательный ученик вспомнит, что подобные герои встречаются и в других произведениях из школьной программы. Так, в «Ревизоре» Н. В. Гоголя городничий «торгуется» с Богом и обещает поставить в церкви огромную свечу, если ревизор не привлечёт его к ответственности за беззаконие. Также в драме Максима Горького «На дне» Костылёв — хозяин ночлежки — требует всё большую плату с тех, у кого и так не хватает денег на еду и одежду, зато исправно зажигает лампаду перед иконами.

Впрочем, даже думающему человеку поэзия Маяковского может показаться слишком резкой, а некоторые взгляды его лирических героев, особенно политические, — чересчур радикальными. А как относитесь к творчеству Владимира Владимировича вы? Не бойтесь дискутировать с учителем и одноклассниками, главное — умейте аргументировать своё мнение!

Хорошо! — Маяковский. Полный текст стихотворения

Владимир Маяковский — певец революции, который до конца был предан своей идеологии, а также всячески способствовал ее распространению. Пускай в своих произведениях он нередко критиковал общество своего времени, все его произведения пропитаны любовью и уважением к Родине. Поэт гордился тем, что был наблюдателем и участником изменений, которые повлекла за собой Великая Октябрьская революция. Один из трудов, в котором Владимир Маяковский затрагивает тему революции — поэма «Хорошо!». Ее разбор и произведет Многомудрый Литрекон.

История создания

Поэма «Хорошо!» написана в 1927 году к десятилетию Великой Октябрьской революции, соотечественники заслуженно считали эту поэму знаковой для тех времен. Сразу можно сказать, что Маяковский выразил свои чувства и переживания, как обычно, грубее, чем того стоило ожидать. Но произведение наверняка помогло автору избежать репрессий, которые в то время не щадили писателей и поэтов.

Но это было написано не из страха или алчности, ибо творец был идейным большевиком, который верил в светлое будущее новой России. Владимир Маяковский говорил, что люди должны помнить о жизни своих предков, и в своем труде отразил все важнейшие события того времени, показывая их настолько объективно, насколько это было возможно.

Цитаты в теме «поэма»

• . Кого-то прочтём и поставим на полку, Пыль памяти изредка будем сдувать. И в сердце храним. но что с этого толку? Ведь не интересно второй раз читать!

***

Бывают понятные, явные книги, Кого-то же надо читать между строк. Есть ноты сплошные оттенки и лиги, С листа прочитать их не каждый бы смог.

***

И косы свои, пожалуй, Ты будешь носить, как шлем, Ты будешь царицей бала И всех молодых поэм.

***

И многих пронзит, царица, Насмешливый твой клинок, И все, что мне только снится, Ты будешь иметь у ног.

***

***

• порой невольно вспоминаю наше время, моменты, проведенные с тобой. а, теперь, от тебя осталась только лишь поэма. хотя, и поэмой это не назвать, скорее тоской.

***

***

***

да, я не открыла тебе всех своих тайн. и, да, наше доверие не было взаимно. но, ты друг, уж лучше, осознай. ты видел меня слабой, не была ли этим наша близость ощутима?

***

***

хочу сказать спасибо, друг. за что, ты сам прекрасно знаешь. дружба интереснее всех других «наук». она не вечна, всегда один, а то и оба друг друга предают, уж ты-то понимаешь.

***

Жанр, направление, размер

Репертуар Владимира Маяковского — это настоящий футуризм. Все его стихи узнаются с первого взгляда, ведь он использовал тонический способ стихосложения и затрагивал концептуально новые темы. Сама идея революции, грубая и резкая эстетика честного бранного слова, обилие окказионализмов, вечное движение и необычайные размеры, оригинальные и, можно сказать, небывалые словосочетания — всё указывает нам именно на данное течение в рамках модернизма.

Жанр поэмы — лиро-эпический, хотя настолько точная историческая составляющая работы позволяет назвать её «поэма-хроника».

Образы и символы

Эпоха, о которой нам говорит Маяковский, была богата своими героями.

• Милюков (лидер партии кадетов) и Кускова – образы отжившей эпохи, которых высмеял поэт, используя для юмористической переработки сцену из «Евгения Оненига», где Татьяна поверяет няне сердечные тайны. Только персонажи Маяковского говорят о милой старине, которую любят больше всего на свете. Они жаждут вернуть былое, но бессильны погасить бунт водой своего красноречия и от этого еще более жалки. Кускова, богатая дворянка, признается в любви к Керенскому, что означает удобство его режима для буржуазной элиты, которая печется только о своих доходах. И вправду, реальную историческую личность поддерживали обладатели капитала.
• Казаки – в их речах свозят типичные разговоры того времени. Социализму вменяли в вину то, что лез без очереди. Сначала, согласно теориям, должны были быть пройдены другие ступени, нужно было сформировать иную культуру, а с национализацией капитала и земли вообще необходимо было повременить. Но все эти отговорки Маяковский высмеивает, ведь у народа к тому моменту больше не было терпения и силы ждать, а буржуазия все равно не отдала бы власть и деньги добровольно, сколько не продлевай ожидание.
• Александр Блок. Автор сатирически изобразил образ типичного интеллигентного дворянина, который жалеет свое добро и утраченное господство. Пожар в его библиотеке – символ перемен в искусстве, романтическое, оторванное от народных нужд прошлое «сбрасывают с корабля современности» вместе с «Незнакомкой» Блока.
• Колчак, Краснов, Врангель – белые командиры, наступающие на революционное движение с окраин. Их поэт обвиняет в трусости, жестокости и лицемерии, ведь в пути эти господа «загребают жар чужими руками» и не жалеют чужих жизней, чтобы сберечь свою власть.

Особое внимание поэт уделил Александру Федоровичу Керенскому, которого буквально обсмеял в своих строках. Так, автор сравнил политика с сорокой, которая много говорит попусту. При этом вертлявая птица сверкает «бонапартьими» глазами, то есть ей присущи амбиции лидера. Но поэт подтрунивает над этой напускной значимостью, называя Керенского «присяжным поверенным», который незаконно и незаслуженно растянулся на постели царицы. Он не может быть народным вождем, потому что действует старыми жандармскими методами, симпатизирует бывшей правящей элите и готов разгонять и попирать простой люд. За несправедливость и продажность история приговорила выскочку к поражению, но на фоне этого афериста Маяковский блистательно вывел систему положительных образов.

1. Образ революции представлен не только бунтующим, но и строящим. Разрушая, переворот строит новое взамен ушедшего, в этом и состоит созидательная сила этого порыва к свободе. Захват Смольного показывает героическую сплоченность простых людей в борьбе за свои права. Нашлось место и легендарному крейсеру Авроре, который пришел на помощь бунтовщикам.
2. Новое искусство готово распять карандаш на бумаге, то есть принести себя в жертву идее обновления общества и всего мира. Оно не будет таким, как прежде, и автор говорит о краткости и актуальности нового творчества, сравнивая его с телеграммой и противопоставляя его былине. Оно вдохновляет людей быть не обывателями, а воинами во славу прогресса.
3. Образ партии автор тоже обогатил точными описаниями. Она – сила, созданная для простого человека, крестьянина и рабочего. Только большевики смогли тогда объединить мощь и сознание трудового народа и направить его на борьбу с буржуазным правительством Керенского. Основные постулаты нового строя и возражения в их адрес поэт изложил доходчиво, возвышая идеологию Советов и унижая ее противников. Труд теперь свободен, рабочие и крестьяне завладели страной, а разница между нациями, бедными и богатыми упразднена за ненадобностью. Кроме того, творец восхищается выдержкой большевиков, которые сражались, несмотря на голод.
4. Родина. Ее автор очеловечивает: она голодает и терпит невзгоды с ним. Эту землю, скупую на ласку и дары природы, он щедро поливал кровью и выкармливал трудом. Именно поэтому она так ему дорога.
5. Красин, Дзержинский, Войков – советские офицеры, воинские подвиги которых восхваляет автор.
6. Вся поэма предстает перед нами от лица лирического героя, который является выходцем из народа и испытывает все тяготы на своей шкуре. По языку произведения видно, что автор ассоциирует себя с простым городским работягой, который судит старый мир веско и справедливо. Но никакие трудности не меняют его чувств к родине — в произведении видно, что он ни за что её не предаст.

Хорошо!. В. В. Маяковский

На главную

Все авторы

Главная → В. В. Маяковский → Хорошо!

Октябрьская поэма «Хорошо!» В.В. Маяковский

Октябрьская поэма.
1
Время- вещь необычайно длинная,- были времена- прошли былинные. Ни былин, ни эпосов, ни эпопей. Телеграммой лети, строфа! Воспаленной губой припади и попей из реки по имени — «Факт». Это время гудит телеграфной струной, это сердце с правдой вдвоем. Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем. Я хожу, чтобы, с этою книгой побыв, из квартирного мирка шел опять на плечах пулеметной пальбы, как штыком, строкой просверкав. Чтоб из книги, через радость глаз, от свидетеля счастливого,- в мускулы усталые лилась строящая и бунтующая сила. Этот день воспевать никого не наймем. Мы распнем карандаш на листе, чтобы шелест страниц, как шелест знамен, надо лбами годов шелестел.
2
«Кончайте войну! Довольно! Будет! В этом голодном году — невмоготу. Врали: «народа- свобода, вперед, эпоха, заря…»- и зря. Где земля, и где закон, чтобы землю выдать к лету? — Нету! Что же дают за февраль, за работу, за то, что с фронтов не бежишь? — Шиш. На шее кучей Гучковы, черти, министры, Родзянки… Мать их за ноги! Власть к богатым рыло воротит — чего подчиняться ей?!. Бей!!» То громом, то шепотом этот ропот сползал из Керенской тюрьмы-решета. в деревни шел по травам и тропам, в заводах сталью зубов скрежетал. Чужие партии бросали швырком. — На что им сбор болтунов дался?! — И отдавали большевикам гроши, и силы, и голоса. До самой мужичьей земляной башки докатывалась слава,- лилась и слыла, что есть за мужиков какие-то «большаки» — у-у-у! Сила! —
3
Царям дворец построил Растрелли. Цари рождались, жили, старели. Дворец не думал о вертлявом постреле, не гадал, что в кровати, царицам вверенной, раскинется какой-то присяжный поверенный. От орлов, от власти, одеял и кружевца голова просяжного поверенного кружится. Забывши и классы и партии, идет на дежурную речь. Глаза у него бонапартьи и цвета защитного френч. Слова и слова. Огнесловая лава. Болтает сорокой радостной. Он сам опьянен своею славой пьяней, чем сорокаградусной. Слушайте, пока не устанете, как щебечет иной адъютантик: «Такие случаи были — он едет в автомобиле. Узнавши, кто и который, — толпа распрягла моторы! Взамен лошадиной силы сама на руках носила!» В аплодисментном плеске премьер проплывет над Невским. и дамы, и дети-пузанчики кидают цветы и розанчики. Если ж с безработы загрустится, сам себя уверенно и быстро назначает- то военным, то юстиции, то каким-нибудь еще министром. И вновь возвращается, сказанув, ворочать дела и вертеть казну. Подмахивает подписи достойно и старательно. «Аграрные? Беспорядки? Ряд? Пошлите, этот, как его,- карательный отряд! Ленин? Большевики? Арестуйте и выловите! Что? Не дают? Не слышу без очков. Кстати… об его превосходительстве… Корнилове… Нельзя ли сговориться сюда казачков?!. Их величество? Знаю. Ну да!.. И руку жал. Какая ерунда! Императора? На воду? И черную корку? При чем тут Совет? Приказываю туда, в Лондон, к королю Георгу». Пришит к истории, пронумерован и скреплен, и его рисуют- и Бродский и Репин.
4
Петербургские окна. Синё и темно. Город сном и покоем скован. НО не спит мадам Кускова. Любовь и страсть вернулись к старушке. Кровать и мечты розоватит восток. Ее волос пожелтелые стружки причудливо склеил слезливый восторг. С чего это девушка сохнет и вянет? Молчит… но чувство, видать, велико. Ее утешает усатая няня, видавшая виды,- Пе Эн Милюков. «Не спится, няня… Здесь так душно… Открой окно да сядь ко мне». — Кускова, что с тобой?- «Мне скушно… Поговорим о старине». — О чем, Кускова? Я, бывало, хранила в памяти немало старинных былей, небылиц — и про царей и про цариц. И я б, с моим умишком хилым,- короновала б Михаила. чем брать династию чужую… Да ты не слушаешь меня?!- «Ах, няня, няня, я тоскую. Мне тошно, милая моя. Я плакать, я рыдать готова…» — Господь помилуй и спаси… Чего ты хочешь? Попроси. Чтобы тебе на нас не дуться, дадим свобод и конституций… Дай окроплю речей водою горящий бунт…- «Я не больна. Я… знаешь, няня… влюблена…» — Дитя мое, господь с тобою!- И Милюков ее с мольбой крестил профессорской рукой. — Оставь, Кускова, в наши лета любить задаром смысла нету.- «Я влюблена».- шептала снова в ушко профессору она. — Сердечный друг, ты нездорова.- «Оставь меня, я влюблена». — Кускова, нервы,- полечись ты…- «Ах няня, он такой речистый… Ах, няня-няня! няня! Ах! Его же ж носят на руках А как поет он про свободу… Я с ним хочу,- не с ним, так в воду». Старушка тычется в подушку, и только слышно: » Саша!- Душка!» Смахнувши слезы рукавом, взревел усатый нянь: -В кого? Да говори ты нараспашку!- «В Керенского…» -В какого? В Сашку?- И от признания такого лицо расплылось Милюкова. От счастия профессор ожил: — Ну, это что ж- одно и то же! При Николае и при Саше мы сохраним доходы наши.- Быть может, на брегах Невы подобных дам видали вы?
5
Звякая шпорами довоенной выковки, аксельбантами увешанные до пупов, говорили- адъютант (в «Селекте» на Лиговке) и штанс-капитан Попов. «Господин адъютант, не возражайте, не дам,- скажите, чего еще поджидаем мы? Россию жиды продают жидам, и кадровое офицерство уже под жидами! Вы, конешно, профессор, либерал, но казачество, пожалуйста, оставьте в покое. Например, мое положенье беря, это… черт его знает, что это такое! Сегодня с денщиком: ору ему -эй, наваксь щиблетину, чтоб видеть рыло в ней!- И конешно- к матушке, а он м е н я к м о е й, к матушке, к свет к Елизавете Кирилловне!» «Нет, я не за монархию с коронами, с орлами, НО для социализма нужен базис. Сначала демократия, потом парламент. Культура нужна. А мы- Азия-с! Я даже- социалист. Но не граблю, не жгу. Разве можно сразу? Конешно, нет! Постепенно, понемногу, по вершочку, по шажку, сегодня, завтра, через двадцать лет. А эти? От Вильгельма кресты да ленты. В Берлине выходили с билетом перронным. Деньги штаба- шпионы и агенты. В Кресты бы тех, кто ездит в пломбированном!» «С этим согласен, это конешно, этой сволочи мало повешено». «Ленина, который смуту сеет, председателем, што ли, совета министров? Что ты?! Рехнулась, старушка Рассея? Касторки прими! Поправьсь! Выздоровь! Офицерам- Суворова, Голенищева-Кутузова благодаря политикам ловким быть под началом Бронштейна бескартузого, какого-то бесштанного Лёвки?! Дудки! С казачеством шутки плохи- повыпускаем им потроха…» И все адъютант -ха да хи- Попов -хи да ха.- «Будьте дважды прокляты и трижды поколейте! Господин адъютант, позвольте ухо: их …ревосходительство …ерал Каледин, с Дону, с плеточкой, извольте понюхать! Его превосходительство… Да разве он один?! Казачество кубанское, Днепр, Дон…» И все стаканами- дон и динь, и шпорами- динь и дон. Капитан упился, как сова. Челядь чайники бесшумно подавала. А в конце у Лиговки другие слова подымались из подвалов. «Я, товарищи,- из военной бюры. Кончили заседание- тока-тока. Вот тебе, к маузеру, двести бери, а это- сто патронов к винтовкам. Пока соглашатели замазывали рты, подходит казатчина и самокатчина. Приказано питерцам идти на фронты, а сюда направляют с Гатчины. Вам, которые с Выборгской стороны, вам заходить с моста Литейного. В сумерках, тоньше дискантовой струны, не галдеть и не делать заведенья питейного. Я за Лашевичем беру телефон,- не задушим, так нас задушат. Или возьму телефон, или вон из тела пролетарскую душу. С а м приехал, в пальтишке рваном,- ходит, никем не опознан. Сегодня, говорит, подыматься рано. А послезавтра- поздно. Завтра, значит. Ну, не сдобровать им! Быть Керенскому биту и ободрану! Уж мы подымем с царёвой кровати эту самую Александру Федоровну».
6
Дул, как всегда, октябрь ветрами как дуют при капитализме. За Троицкий дули авто и трамы, обычные рельсы вызмеив. Под мостом Нева-река, по Неве плывут кронштадтцы… От винтовок говорка скоро Зимнему шататься. В бешеном автомобиле, покрышки сбивши, тихий, вроде упакованной трубы, за Гатчину, забившись, улепетывал бывший- «В рог, в бараний! Взбунтовавшиеся рабы!..» Видят редких звезд глаза, окружая Зимний в кольца, по Мильонной из казарм надвигаются кексгольмцы. А в Смольном, в думах о битве и войске, Ильич гримированный мечет шажки, да перед картой Антонов с Подвойским втыкают в места атак флажки. Лучше власть добром оставь, никуда тебе не деться! Ото всех идут застав к Зимнему красногвардейцы. Отряды рабочих, матросов, голи- дошли, штыком домерцав, как будто руки сошлись на горле, холёном горле дворца. Две тени встало. Огромных и шатких. Сдвинулись. Лоб о лоб. И двор дворцовый руками решетки стиснул торс толп. Качались две огромных тени от ветра и пуль скоростей,- да пулеметы, будто хрустенье ломаемых костей. Серчают стоящие павловцы. «В политику… начали… баловаться… Куда против нас бочкаревским дурам?! Приказывали б на штурм». Но тень боролась, спутав лапы,- и лап никто не разнимал и не рвал. Не выдержав молчания, сдавался слабый- уходил от испуга, от нерва. Первым, боязнью одолен, снялся бабий батальон. Ушли с батарей к одиннадцати михайловцы или константиновцы… А Керенский- спрятался, попробуй вымань его! Задумывалась казачья башка. И редели защитники Зимнего, как зубья у гребешка. И долго длилось это молчанье, молчанье надежд и молчанье отчаянья. А в Зимнем, в мягких мебелях с бронзовыми выкрутами, сидят министры в меди блях, и пахнет гладко выбритыми. На них не глядят и их не слушают- они у штыков в лесу. Они упадут переспевшей грушею, как только их потрясут. Голос-редок. Шепотом, знаками. — Керенский где-то?- — Он? За казаками.- И снова молча И только под вечер: — Где Прокопович?- — Нет Прокоповича.- А из-за Николаевского чугунного моста, как смерть, глядит неласковая Авроровых башен сталь. И вот высоко над воротником поднялось лицо Коновалова. Шум, который тек родником, теперь прибоем наваливал. Кто длинный такой?.. Дотянуться смог! По каждому из стекол удары палки. Это- из трехдюймовок шарахнули форты Петропавловки. А поверху город как будто взорван: бабахнула шестидюймовка Авророва. И вот еще не успела она рассыпаться, гулка и грозна,- над Петропавловской взвился фонарь, восстанья условный знак. — Долой! На приступ! Вперед! На приступ!- Ворвались. На ковры! Под раззолоченный кров! Каждой лестницы каждый выступ брали, перешагивая через юнкеров. Как будто водою комнаты полня, текли, сливались над каждой потерей, и схватки вспыхивали жарче полдня за каждым диваном, у каждой портьеры. По этой анфиладе, приветствиями оранной монархам, несущим короны-клады,- бархатными залами, раскатистыми коридорами гремели, бились сапоги и приклады. Какой-то смущенный сукин сын, а над ним путиловец- нежней папаши: «Ты, парнишка, выкладывай ворованные часы- часы теперича наши!» Топот рос и тех тринадцать сгреб, забил, зашиб, затыркал. Забились под галстук- за что им приняться?- Как будто топор навис над затылком. За двести шагов… за тридцать… за двадцать… Вбегает юнкер: «Драться глупо!» Тринадцать визгов: -Сдаваться! Сдаваться!- А в двери — бушлаты, шинели, тулупы… И в эту тишину раскатившийся всласть бас, окрепший над реями рея: «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время». И один из ворвавшихся, пенснишки тронув, объявил, как об чем-то простом и несложном: «Я, председатель реввоенкомитета Антонов, Временное правительство объявляю низложенным». А в Смольном толпа, растопырив груди, покрывала песней фейерверк сведений. Впервые вместо: -и это будет…- пели: -и это есть наш последний…- До рассвета осталось не больше аршина,- руки лучей с востока взмолены. Товарищ Подвойский сел в машину, сказал устало: «Кончено… в Смольный». Умолк пулемет. Угодил толков. Умолкнул пуль звенящий улей. Горели, как звезды, грани штыков, бледнели звезды небес в карауле. Дул, как всегда, октябрь ветрами. Рельсы по мосту вызмеив, гонку свою продолжали трамы уже — при социализме.
7
В такие ночи, в такие дни, в часы такой поры на улицах разве что одни поэты и воры. Сумрак на мир океан катнул. Синь. Над кострами — бур. Подводной лодкой пошел ко дну взорванный Петербург. И лишь когда от горящих вихров шатался сумрак бурый, опять вспоминалось: с боков и с верхов непрерывная буря. На воду сумрак похож и так- бездонна синяя прорва. А тут еще и виденьем кита туша Авророва. Огонь пулеметный площадь остриг. Набережные- пусты. И лишь хорохорятся костры в сумерках густых. И здесь, где земля от жары вязка, с испугу или со льда, ладони держа у огня в языках, греется солдат. Солдату упал огонь на глаза, на клок волос лег. Я узнал, удивился, сказал: «Здраствуйте, Александр Блок. Лафа футуристам, фрак старья разлазится каждым швом». Блок посмотрел — костры горят- «
Очень хорошо
«. Кругом тонула Россия Блока… Незнакомки, дымки севера шли на дно, как идут обломки и жестянки консервов. И сразу лицо скупее менял, мрачнее, чем смерть на свадьбе: «Пишут… из деревни… сожгли… у меня… библиотеку в усадьбе». Уставился Блок — и Блокова тень глазеет, не стенке привстав… Как будто оба ждут по воде шагающего Христа. Но Блоку Христос являться не стал. У Блока тоска у глаз. Живые, с песней вместо Христа, люди из-за угла. Вставайте! Вставайте! Вставайте! Работники и батраки. Зажмите, косарь и кователь, винтовку в железо руки! Вверх- флаг! Рвань- встань! Враг- ляг! День- дрянь! За хлебом! За миром! За волей! Бери у буржуев завод! Бери у помещика поле! Братайся, дерущийся взвод! Сгинь- стар. В пух, в прах. Бей- бар! Трах! тах! Довольно, довольно, довольно покорность нести на горбах. Дрожи, капиталова дворня! Тряситесь, короны, на лбах! Жир ёжь страх плах! Трах! тах! Тах! тах! Эта песня, перепетая по-своему, доходила до глухих крестьян- и вставали села, содрогая воем, по дороге топоры крестя. Но- жи- чком на месте чик лю- то- го по- мещика. Гос- по- дин по- мещичек, со- би- райте вещи-ка! До- шло до поры, вы- хо- ди, босы, вос- три топоры, подымай косы. Чем хуже моя Нина?! Ба- рыни сами. Тащь в хату пианино, граммофон с часами! Под- хо- ди- те, орлы! Будя- пограбили. Встречай в колы, провожай в грабли! Дело Стеньки с Пугачевым, разгорайся жарче-ка! Все поместья богачевы разметем пожарчиком. Под- пусть петуха! Подымай вилы! Эх, не потухай,- пет- тух милый! Черт ему теперь родня! Головы- кочаном. Пулеметов трескотня сыпется с тачанок. «Эх, яблочко, цвета ясного. Бей справа белаво, слева краснова». Этот вихрь, от мысли до курка, и постройку, и пожара дым прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды.
8
Холод большой. Зима здорова. Но блузы прилипли к потненьким. Под блузой коммунисты. Грузят дрова. На трудовом субботнике. Мы не уйдем, хотя уйти имеем все права. В н а ш и вагоны, на н а ш е м пути, н а ш и грузим дрова. Можно уйти часа в два,- но м ы — уйдем поздно. Н а ш и м товарищам н а ш и дрова нужны: товарищи мерзнут. Работа трудна, работа томит. За нее никаких копеек. Но м ы работаем, будто м ы делаем величайшую эпопею. Мы будем работать, все стерпя, чтоб жизнь, колёса дней торопя, бежала в железном марше в н а ш и х вагонах, по н а ш и м степям, в города промерзшие н а ш и. «Дяденька, что вы делаете тут? столько больших дядей?» — Что? Социализм: свободный труд свободно собравшихся людей.
9
Перед нашею республикой стоят богатые. Но как постичь ее? И вопросам разнедоуменным нет числа: что это за нация такая «социалистичья», и что это за «соци- алистическое отечество»? «Мы восторги ваши понять бессильны. Чем восторгаются? Про что поют? Какие такие фрукты-апельсины растут в большевицком вашем раю? Что вы знали, кроме хлеба и воды,- с трудом перебиваясь со дня на день? Т а к о г о отечества т а к о й дым разве уж н а с т о л ь к о приятен? За что вы идете, если велят- «воюй»? Можно быть разорванным бомбищей, можно умереть за землю за с в о ю, но как умирать за общую? Приятно русскому с русским обняться,- но у вас и имя «Р о с с и я» утеряно. Что это за отечество у забывших об нации? Какая нация у вас? Коминтерна? Жена, да квартира, да счет текущий- вот это- отечество, райские кущи. Ради бы вот такого отечества мы понимали б и смерть и молодечество». Слушайте, национальный трутень,- день наш тем и хорош, что труден. Эта песня песней будет наших бед, побед, буден.
10
Политика- проста. Как воды глоток. Понимают ощерившие сытую пасть, что если в Россиях увязнет коготок, всей буржуазной птичке- пропасть. Из «сюртэ женераль», из «интеллидженс Сервис», «дефензивы» и «сигуранцы» выходит разная сволочь и стерва, шьет шинели цвета серого, бомбы кладет в ранцы. Набились в трюмы, палубы обсели, на деньги вербовочного агентства. В Новороссийск плывут из Марселя, из Дувра плывут к Архангельску. С песней, с виски, сыты по-свински. Килями вскопаны воды холодные. Смотрят перископами лодки подводные. Плывут крейсера, снаряды соря. И миноносцы с минами носятся. А поверх всех с пушками чудовищной длинноты сверх- дредноуты. Разными газами воняя гадко, тучи пропеллерами выдрав, с авиоматки на авиоматку пе- ре- пархивают «гидро». Послал капитал капитанов ученых. Горло нащупали и стискивают. Ткнешься в Белое, ткнешься в Черное, в Каспийское, в Балтийское,- куда корабль ни тычется, конец катаниям. Стоит морей владычица, бульдожья Британия. Со всех концов блокады кольцо и пушки смотрят в лицо. — Красным не нравится? Им голодно? Рыбкой наедитесь, пойдя на дно. — А кому на суше грабить охота, те с кораблей сходили пехотой. — На море потопим, на суше потопаем. — Чужими руками жар гребя, дым отечества пускают пострелины- выставляю впереди одураченных ребят, баронов и князей недорасстрелянных. Могилы копайте, гроба копите- Юденича рати прут на Питер. В обозах еды вкуснятся, консервы- пуд. Танков гусеницы на Питер прут. От севера идет адмирал Колчак, сибирский хлеб сапогом толча. Рабочим на расстрел, поповнам на утехи, с ним идут голубые чехи. Траншеи, машинами выбранные, саперами Крым перекопан, — Врангель крупнокалиберными орудует с Перекопа. Любят полковников сантиментальные леди. Полковники любят поговорить на обеде. — Я иду, мол (прихлебывает виски), а на меня десяток чудовищ большевицких. Раз-одного, другого- ррраз, — кстати, как дэнди, и девушку спас. — Леди, спросите у мерина сивого- он как Мурманск разизнасиловал. Спросите, как- Двина-река, кровью крашенная, трупы вытая, с кладью страшною шла в Ледовитый. Как храбрецы расстреливали кучей коммуниста одного, да и тот скручен. Как офицера его величества бежали от выстрелов, берег вычистя. Как над серыми хатами огненные перья и руки холёные туго у горл. Но… «итс э лонг уэй ту Типерери, итс э лонг уэй ту го!» На первую республику рабочих и крестьян, сверкая выстрелами, штыками блестя, гнали армии, флоты катили богатые мира, и эти и те… Будьте вы прокляты, прогнившие королевства и демократии, со своими подмоченными «фратэрнитэ» и «эгалитэ»! Свинцовый льется на нас кипяток. Одни мы- и спрятаться негде. «Янки дудль кип ит об, Янки дудль дэнди». Посреди винтовок и орудий голосища Москва- островком, и мы на островке. Мы- голодные, мы- нищие, с Лениным в башке и с наганом в руке.
11
Несется жизнь, овеевая, проста, суха. Живу в домах Стахеева я, теперь Веэсэнха. Свезли, винтовкой звякая, богатых и кассы. Теперь здесь всякие и люди и классы. Зимой в печурку-пчелку суют тома шекспирьи. Зубами щелкают,- картошка- пир им. А летом слушают асфальт с копейками в окне: -Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне!- Я в этом каменном котле варюсь, и эта жизнь- и бег, и бой, и сон, и тлен- в домовьи этажи отражена от пят до лба, грозою омываемая, как отражается толпа идущими трамваями. В пальбу присев на корточки, в покой глазами к форточке, чтоб было видней, я в комнатенке-лодочке проплыл три тыщи дней.
12
Ходят спекулянты вокруг Главтопа. Обнимут, зацелуют, убьют за руп. Секретарши ответственные валенками топают. За хлебными карточками стоят лесорубы. Много дела, мало горя им, фунт -целый!- первой категории. Рубят, липовый чай выкушав. -Мы не Филипповы, мы- привыкши. Будет обед, будет ужин,- белых бы вон отбить от ворот. Есть захотелось, пояс- потуже, в руки винтовку и на фронт.- А мимо- незаменимый. Стуча сапогом, идет за пайком- Правление выдало урюк и повидло. Богатые- ловче, едят у Зунделовича. Ни щей, ни каш- бифштекс с бульоном, хлеб ваш, полтора миллиона. Ученому хуже: фосфор нужен, масло на блюдце. Но, как назло, есть революция, а нету масла. Они научные. Напишут, вылечат. Мандат, собственноручный, Анатоль Васильича. Где хлеб да мяса, придут на час к вам. Читает комиссар мандат Луначарского: «Так… сахар… так… жирок вам. Дров… березовых… посуше поленья… и шубу широкого потребленья. Я вас, товарищ, спрашиваю в упор. Хотите- берите головной убор. Приходит каждый с разной блажью. Берите пока што ногу лошажью!» Мех на глаза, как баба-яга, идут назад на трех ногах.
13
Двенадцать квадратных аршин жилья. Четверо в помещении — Лиля, Ося, я и собака Щеник. Шапчонку взял оборванную и вытащил салазки. — Куда идешь? — В уборную иду. На Ярославский. Как парус, шуба на весу, воняет козлом она. В санях полено везу, забрал забор разломанный Полено — тушею, тверже камня. Как будто вспухшее колено великанье. Вхожу с бревном в обнимку. Запотел, вымок. Важно и чинно строгаю перочинным. Нож — ржа. Режу. Радуюсь. В голове жар подымает градус. Зацветают луга, май поет в уши — это тянется угар из-под черных вьюшек. Четверо сосулек свернулись, уснули. Приходят люди, ходят, будят. Добудились еле — с углей угорели. В окно — сугроб. Глядит горбат. Не вымерзли покамест? Морозы в ночь идут, скрипят снегами — сапогами. Небосвод, наклонившийся на комнату мою, морем заката облит. По розовой глади моря, на юг — тучи-корабли. За гладь, за розовую, бросать якоря, туда, где березовые дрова горят. Я много в теплых странах плутал. Но только в этой зиме понятной стала мне теплота любовей, дружб и семей. Лишь лежа в такую вот гололедь, зубами вместе проляскав — поймешь: нельзя на людей жалеть ни одеяло, ни ласку. Землю, где воздух, как сладкий морс, бросишь и мчишь, колеся, — но землю, с которою вместе мерз, вовек разлюбить нельзя.
14
Скрыла та зима, худа и строга, всех, кто навек ушел ко сну. Где уж тут словам! И в этих строках боли волжской я не коснусь Я дни беру из ряда дней, что с тыщей дней в родне. Из серой полосы деньки, их гнали годы- водники- не очень сытенькие, не очень голодненькие. Если я чего написал, если чего сказал- тому виной глаза-небеса, любимой моей глаза. Круглые да карие, горячие до гари. Телефон взбесился шалый, в ухо грохнул обухом: карие глазища сжала голода опухоль. Врач наболтал- чтоб глаза глазели, нужна теплота, нужна зелень. Не домой, не на суп, а к любимой в гости две морковинки несу за зеленый хвостик. Я много дарил конфект да букетов, но больше всех дорогих даров я помню морковь драгоценную эту и пол- полена березовых дров. Мокрые, тощие под мышкой дровинки, чуть потолще средней бровинки. Вспухли щеки. Глазки- щелки. Зелень и ласки выходили глазки. Больше блюдца, смотрят революцию. Мне легше, чем всем,- я Маяковский. Сижу и ем кусок конский. Скрип- дверь, плача. Сестра младшая. -Здравствуй, Володя! -Здравствуй, Оля! -завтра новогодие- нет ли соли?- Делю, в ладонях вешаю щепотку отсыревшую. Одолевая снег и страх, скользит сестра, идет сестра, бредет трехверстной Преснею солить картошку пресную. Рядом мороз шел и рос. Затевал щекотку- отдай щепотку. Пришла, а соль не валится- примерзла к пальцам. За стенкой шарк: «Иди, жена, продай пиджак, купи пшена». Окно,- с него идут снега, мягка снегов, тиха нога. Бела, гола столиц скала. Прилип к скале лесов скелет. И вот из-за леса небу в шаль вползает солнца вша. Декабрьский рассвет, изможденный и поздний, встает над Москвой горячкой тифозной. Ушли тучи к странам тучным. За тучей берегом лежит Америка. Лежала, лакала кофе, какао. В лицо вам, толще свиных причуд, круглей ресторанных блюд, из нищей нашей земли кричу: Я землю эту люблю. Можно забыть, где и когда пузы растил и зобы, но землю, с которой вдвоем голодал,- нельзя никогда забыть!
15
Под ухом самым лестница ступенек на двести,- несут минуты-вестницы по лестнице вести. Дни пришли и топали: -Дожили, вот вам,- нету топлив брюхам заводным. Дымом небесный лак помутив, до самой трубы, до носа локомотив стоит в заносах. Положив на валенки цветные заплаты, из ворот, из железного зёва, снова шли, ухватясь за лопаты, все, кто мобилизован. Вышли за лес, вместе взялись. Я ли, вы ли, откопали, вырыли. И снова поезд катит за снежную скатерть. Слабеет тело без ед и питья, носилки сделали, руки сплетя. Теперь запевай, и домой можно- да на руки положено пять обмороженных. Сегодня на лестнице, грязной и тусклой, копались обывательские слухи-свиньи. Деникин подходит к самой, к тульской, к пороховой сердцевине. Обулись обыватели, по пыли печатают шепотоголосые кухарочьи хоры. -Будет… крупичатая!.. пуды непочатые… ручьи-чаи, сухари, сахары. Бли-и-и-зко беленькие, береги керенки!- Но город проснулся, в плакаты кадрованный,- это партия звала: «Пролетарий, на коня!» И красные скачут на юг эскадроны- Мамонтова нагонять. Сегодня день вбежал второпях, криком тишь порвав, простреленным легким часто хрипя, упал и кончился, кровав. Кровь по ступенькам стекала на пол, стыла с пылью пополам и снова на пол каплями капала из-под пули Каплан. Четверолапые зашагали, визг шел шакалий. Салоп говорит чуйке, чуйка салопу: -Заёрзали длинноносые щуки! Скоро всех слопают!- А потом топырили глаза-тарелины в длинную фамилий и званий тропу. Ветер сдирает списки расстрелянных, рвет, закручивает и пускает в трубу. Лапа класса лежит на хищнике- Лубянская лапа Че-ка. -Замрите, враги! Отойдите, лишненькие! Обыватели! Смирно! У очага!- Миллионный класс вставал за Ильича против белого чудовища клыкастого, и вливалось в Ленина, леча, этой воли лучшее лекарство. Хоронились обыватели за кухни, за пеленки. -Нас не трогайте- мы цыпленки. Мы только мошки, мы ждем кормежки. Закройте, время, вашу пасть! Мы обыватели- нас обувайте вы, и мы уже за вашу власть.- А утром небо- веча звонница! Вчерашний день виня во лжи, расколоколивали птицы и солнце: жив, жив, жив, жив! И снова дни чередой заводной сбегались и просили. — Идем за нами — «еще одно усилье». От боя к труду- от труда до атак,- в голоде, в холоде и наготе держали взятое, да так, что кровь выступала из-под ногтей. Я видел места, где инжир с айвой росли без труда у рта моего,- к таким относишься иначе. Но землю, которую завоевал и полуживую вынянчил, где с пулей встань, с винтовкой ложись, где каплей льешься с массами,- с такою землею пойдешь на жизнь, на труд, на праздник и на смерть!
16
Мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут: «Только что вышел я из дверей, вижу — они плывут…» Бегут по Севастополю к дымящим пароходам. За день подметок стопали, как за год похода. На рейде транспорты и транспорточки, драки, крики, ругня, мотня, — бегут добровольцы, задрав порточки, — чистая публика и солдатня. У кого — канарейка, у кого — роялина, кто со шкафом, кто с утюгом. Кадеты — на что уж люди лояльные — толкались локтями, крыли матюгом. Забыли приличие, бросили моду, кто — без юбки, а кто — без носков. Бьет мужчина даму в морду, солдат полковника сбивает с мостков. Наши наседали, крыли по трапам., кашей грузился военный ешелон. Хлопнув дверью, сухой, как рапорт, из штаба опустевшего вышел он. Глядя на ноги, шагом резким шел Врангель в черной черкеске. Город бросили. На молу — голо. Лодка шестивесельная стоит у мола. И над белым тленом, как от пули падающий, на оба колена упал главнокомандующий. Трижды землю поцеловавши, трижды город перекрестил. Под пули в лодку прыгнул… — Ваше превосходительство, грести?- — Грести!- Убрали весло. Мотор заторкал. Пошла весело к «Алмазу» моторка. Пулей пролетела штандартная яхта. А в транспортах-галошинах далеко, сзади, тащились оторванные от станка и пахот, узлов полтораста накручивая за день. От родины в лапы турецкой полиции, к туркам в дыру, в Дарданеллы узкие, плыли завтрашние галлиполийцы, плыли вчерашние русские. Впе- реди година на године. Каждого трясись, который в каске. Будешь доить коров в Аргентине, будешь мереть по ямам африканским. Чужие волны качали транспорты, флаги с полумесяцем бросались в очи, и с транспортов за яхтой гналось- «Аспиды, сперли казну и удрали, сволочи». Уже экипажам оберегаться пули шальной надо. Два миноносца-американца стояли на рейде рядом. Адмирал трубой обвел стреляющих гор край: — Ол райт. — И ушли в хвосте отступающих свор, — орудия на город, курс на Босфор. В духовках солнца горы жаркое. Воздух цветы рассиропили. Наши с песней идут от Джанкоя, сыпятся с Симферополя. Перебивая пуль разговор. знаменами бой овевая, с красными вместе спускается с гор песня боевая. Не гнулась, когда пулеметом крошило, вставала, бессташная, в дожде-свинце: «И с нами Ворошилов, первый красный офицер». Слушают пушки, морские ведьмы, у- ле- петывая во винты со все, как сыпется с гор -«готовы умереть мы за Эс Эс Эс Эр!» — Начштаба морщит лоб. Пальцы корявой руки буквы непослушные гнут: «Врангель оп- раки- нут в море. Пленных нет». Покамест — точка и телеграмме и войне. Вспомнили — недопахано, недожато у кого, у кого доменные топки да зори. И пошли, отирая пот рукавом, расставив на вышках дозоры.
17
Хвалить не заставят не долг, ни стих всего, что делаем мы. Я пол-отечества мог бы снести, а пол- отстроить, умыв. Я с теми, кто вышел строить и месть в сплошной лихорадке буден. Отечество славлю, которое есть, но трижды- которое будет.

Плакат В. Иванова «Отечество славлю, которое есть…» (поэма Маяковского «Хорошо!»)

Я планов наших люблю громадьё, размаха шаги саженьи. Я радуюсь маршу, которым идем в работу и в сраженья. Я вижу- где сор сегодня гниет, где только земля простая- на сажень вижу, из-под нее комунны дома прорастают. И меркнет доверье к природным дарам с унылым пудом сенца и поворачиваются к тракторам крестьян заскорузлые сердца. И планы, что раньше на станциях лбов задерживал нищенства тормоз, сегодня встают из дня голубого, железом и камнем формясь. И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою!
18
На девять сюда октябрей и маёв, под красными флагами праздничных шествий, носил с миллионами сердце мое, уверен и весел, горд и торжествен. Сюда, под траур и плеск чернофлажий, пока убитого кровь горяча, бежал, от тревоги, на выстрелы вражьи, молчать и мрачнеть, и кричать и рычать. Я здесь бывал в барабанах стучащий и в мертвом холоде слез и льдин, а чаще еще- просто один. Солдаты башен стражей стоят, подняв свои островерхие шлемы, и, злобу в башках куполов тая, притворствуют церкви, монашьи шельмы. Ночь- и на головы нам луна. Она идет оттуда откуда-то… оттуда, где Совнарком и ЦИК, Кремля кусок от ночи откутав, переползает через зубцы. Вползает на гладкий валун, на секунду склоняет голову, и вновь голова-лунь уносится с камня голого. Место лобное- для голов ужасно неудобное. И лунным пламенем озарена мне площадь в сияньи, в яви в денной… Стена- и женщина со знаменем склонилась над теми, кто лег под стеной. Облил булыжники лунный никель, штыки от луны и тверже и злей, и, как нагроможденные книги,- его мавзолей. Но в эту дверь никакая тоска не втянет меня, черна и вязка,- души не смущу мертвизной,- он бьется, как бился в сердцах и висках, живой человечьей весной. Но могилы не пускают,- и меня останавливают имена. Читаю угрюмо: «товарищ Красин». И вижу- Париж и из окон Дорио… И Красин едет, сед и прекрасен, сквозь радость рабочих, шумящую морево. Вот с этим виделся, чуть не за час. Смеялся. Снимался около… И падает Войков, кровью сочась,- и кровью газета намокла. За ним предо мной на мгновенье короткое такой, с каким портретами сжились,- в шинели измятой, с острой бородкой, прошел человек, железен и жилист. Юноше, обдумывающему житье, решающему- сделать бы жизнь с кого, скажу не задумываясь- «Делай ее с товарища Дзержинского». Кто костьми, кто пеплом стенам под стопу улеглись… А то и пепла нет. От трудов, от каторг и от пуль, и никто почти- от долгих лет. И чудится мне, что на красном погосте товарищей мучит тревоги отрава. По пеплам идет, сочится по кости, выходит на свет по цветам и по травам. И травы с цветами шуршат в беспокойстве. — Скажите- вы здесь? Скажите- не сдали? Идут ли вперед? Не стоят ли?- Скажите. Достроит комунну из света и стали республики вашей сегодняшний житель?- Тише, товарищи, спите… Ваша, подросток-страна с каждой весной ослепительней, крепнет, сильна и стройна. И снова шорох в пепельной вазе, лепечут венки языками лент: — А в ихних черных Европах и Азиях боязнь, дремота и цепи?- Нет! В мире насилья и денег, тюрем и петель витья- ваши великие тени ходят, будя и ведя. — А вас не тянет всевластная тина? Чиновность в мозгах паутину не свила? Скажите- цела? Скажите- едина? Готова ли к бою партийная сила?- Спите, товарищи, тише… Кто ваш покой отберет? Встанем, штыки ощетинивши, с первым приказом: «Вперед!»
19
Я земной шар чуть не весь обошел,- И жизнь хороша, и жить
хорошо
. А в нашей буче, боевой, кипучей,- и того лучше. Вьется улица-змея. Дома вдоль змеи. Улица- моя. Дома- мои. Окна разинув, стоят магазины. В окнах продукты: вина, фрукты. От мух кисея. Сыры не засижены. Лампы сияют. «Цены снижены! Стала оперяться моя кооперация. Бьем грошом.
Очень хорошо.
Грудью у витринных книжных груд. Моя фамилия в поэтической рубрике. Радуюсь я- это мой труд вливается в труд моей республики. Пыль взбили шиной губатой- в моем автомобиле мои депутаты. В красное здание На заседание. Сидите, не совейте, в моем Моссовете. Розовые лица. Револьвер желт. Моя милиция меня бережет. Жезлом правит, чтоб вправо шел. Пойду направо.
Очень хорошо
. Надо мною небо. Синий шелк! Никогда не было так
хорошо
. Тучи- кочки, переплыли летчики. Это летчики мои. Встал, словно дерево, я. Всыпят, как пойдут в бои, по число по первое. В газету глаза: молодцы-венцы. Буржуям под зад наддают коленцем. Суд жгут. Зер гут. Идет пожар сквозь бумажный шорох. Прокуроры дрожат.
Как хорошо!
Пестрит передовица угроз паршой. Что б им подавиться. Грозят?
Хорошо.
Полки идут, у меня на виду. Барабану в бока бьют войска. Нога крепка, голова высока. Пушки ввозятся,- идут краснозвездцы. Приспособил к маршу такт ноги: вра- ги ва- ши мо- и вра- ги. Лезут?
Хорошо.
Сотрем в порошок. Дымовой дых тяг. Воздуха береги. Пых-дых, пых- тят мои фабрики. Пыши, машина, шибче-ка, вовек чтоб не смолкла,- побольше ситчика моим комсомолкам. Ветер подул в соседнем саду. В ду- хах про- шел. Как хо- рошо! За городом — поле. В полях — деревеньки. В деревнях — крестьяне. Бороды веники. Сидят папаши. Каждый хитр. Землю попашет, попишет стихи. Что ни хутор, от ранних утр, работа люба. Сеют, пекут, мне хлеба. Доют, пашут, ловят рыбицу. Республика наша строится, дыбится. Другим странам по сто. История — пастью гроба. А моя страна- подросток,- твори, выдумывай, пробуй! Радость прет. Не для вас уделить ли нам?! Жизнь прекрасна и удивительна. Лет до ста расти нам без старости. Год от года расти нашей бодрости. Славьте, молот и стих, землю молодости.
1927

Поэма Маяковского «Хорошо!» («25-ое октября 1917 г.») Машинописная копия.

Поэма Маяковского «Хорошо!». Машинописная копия. Отрывок.

Далее →

Благодарим за прочтение произведения Владимира Владимировича Маяковского «Хорошо!»!

Читать все произведения Владимира Маяковского На главную страницу (полный список произведений)

© «Онлайн-Читать.РФ» Обратная связь

Темы

1. Основная тема поэмы — революция, тяжелое, но необходимое и героическое событие для страны. В произведении ярко передано настроение изменений в каждый отдельно взятый исторический период. Каждая из 19 глав рассказывает об отдельных событиях, показывая и раскрывая героев революции и их действия в той или иной ситуации. Переворот стал переломным моментом в судьбе России, навязал народу новые ценности и ориентиры, и его роль в нашей истории сложно переоценить.
2. Строительство нового государства. Автор показал трудности и отрадные моменты создания, ведь на смену старому трухлявому миру пришел обновленный и прогрессивный век технологий, равноправия, справедливости и народного братства. Радость совместного труда пропитала строки, очевидна гордость патриота, который гордится преобразованиями в своей стране.
3. Патриотизм. Маяковский очень любил родину и нянчил ее, разрушенную, сломленную боями, как дитя. Эта земля голодала и воевала с ним, она шла вместе со своими преданными сынами в битву ради светлого будущего, она же поощряла их труд, давала урожай. Россия – героиня, которая была на стороне народа.

Если чего-то не хватает, напишите в комментариях, что добавить)

Популярные сегодня пересказы

• Жизнь и судьба — краткое содержание романа Гроссмана
  События произведения разворачиваются в период Великой Отечественной войны. Действие романа начинается на территории концлагеря в Западной Германии
• Краткое содержание рассказа Зорькина песня Астафьева
  С самого утра, когда вся деревня находится еще в дреме, а пастухи не вывели на пастбище коров, бабушка со своим внуком идут в лес, чтобы набрать ягод – земляники.
• Говори мама, говори — краткое содержание рассказа Екимов
  В полутора верстах от города, в маленькой деревне живет старушка по имени Катерина – главная героиня рассказа. Живет она там с самого рождения, было все – голод, война, сиротство, тяжелая работа в колхозе. А теперь она здесь одна, дочь живет в городе.
• Вечно живые — краткое содержание пьесы Розова
  Пьеса под названием «Вечно живые» написана Виктором Розовым. Она посвящена теме Второй мировой войны. Краткое содержание данного произведения представлено в этой статье.

Проблемы

1. Гражданская война. В результате бойни за власть погибли сотни людей, причем обычных, простых работяг, ведь элита никогда не шла под пули сама. Но из-за жадности и алчности старого мира новый едва не захлебнулся в крови. При всей гуманности и аристократичности речей белого офицерства, эти воины грабили, насиловали и убивали своих же сограждан без сожаления (хотя и красные делали то же самое).
2. Голодные и нищие годы. В ходе войны большие города были отрезаны от продовольствия, люди гибли от холода и голода без двор и продуктов. Особенно трогательно герой описывает худобу и нездоровье своей возлюбленной, которая он преподносит две морковки и полено вместо конфет и цветов. Но, несмотря на это, горожане были готовы отстаивать свои идеалы до конца.
3. Продажность и антинародность политики. Автор высмеял многие политические движения того времени, подчеркнув общую черту – все они обслуживали буржуазию, которая хотела лишь сохранения своего капитала, а вот состояние народа никогда ее не интересовало.

Скажите, чего не хватило, и все недостающее напишем.

Смысл

Идея, которой произведение пропитано от начала и до конца — необходимость и справедливость революции. В ней автор видел борьбу народа за свои права и свободы, которые попирались элитой веками.

Но, кроме радужных надежд и похвал, здесь показана трагедия всей России. Каждый человек, который участвовал в этом историческом событии, страдал. Основная мысль произведения в том, чтобы провести читателя сквозь те года и показать, каких усилий стоило людям выживать, трудиться, любить в такое тяжелое время. Оно не было виной отдельной думской фракции, переворот и последующую бойню повлекли за собой случайные разрозненные события, которые, цепляясь друг за друга, превратились в ужасный клубок. Все тяготы, которые свалились на голову людям, просто долгое время накапливались и вылились на эту сумбурную, кровавую и жестокую эпоху.

Хулиганский коммунизм Литературовед Евгений Арензон о творчестве Маяковского и Хлебникова: История: Библиотека: Lenta.ru

Старший научный сотрудник Института мировой литературы РАН Евгений Арензон продолжает рассказывать «Ленте.ру» о том, как готовились собрания сочинений главных русских футуристов — Владимира Маяковского и Велимира Хлебникова, о творческом пути поэтов и их взаимном влиянии. Первую часть его монолога можно прочитать здесь.

Что Маяковский взял у Хлебникова

В известном стихотворении Маяковского «Наш марш» есть интересный и характерный пример заимствования. У Хлебникова никакого «марша» быть не могло — это иностранное слово, иностранное понятие. «Дней бык пег. / Медленна лет арба. / Наш бог бег. / Сердце наш барабан» — все это оформлено динамичной трехсложной метрикой с короткими четко акцентированными словами. Но «Наш бог бег» — это хлебниковское открытие родства слов, и оно проходит через весь этот «Марш». «Зеленью ляг, луг», «Радости пой! Пей!» и так далее.

Как Хлебников относился к таким явлениям? Совершенно спокойно. Он считал это братским сотворчеством, мол, есть люди, которые, понимая меня, идут дальше. Со своей стороны Хлебников многое взял у Маяковского, он с большим интересом относился к этому молодому и очень сильному поэту, и в одном частном письме 1914 года первый писал: «Это зверь в желтой рубашке».

Некая общность у них была в самой образной резкости. У Хлебникова: «Мы желаем звездам тыкать, / Мы устали звездам выкать, / Мы узнали сладость рыкать». Вот такое, как он говорил, «дебелое» слово — «рыкать». У Маяковского поэма «Облако в штанах» заканчивается: «Эй, небо! Снимите шляпу! Я иду». Хлебников еще называл Маяковского Владимир Облачный, ему очень нравилось это произведение.

Что касается их творческих отношений, то вот еще пример из «Нашего марша»: «Нас не сжалит пули оса». Через год Хлебников пишет стихотворение о гражданской смуте в России. В 1919 году он создает такой образ: «Из улья улиц — пчелы пулями».

Владимир Маяковский и Велимир Хлебников

Фото: страница из книги В.Хлебникова «Разин»

Маяковский, увидев эту рукопись на столе литературоведа и лингвиста Романа Якобсона, тогда еще молодого филолога, сказал: «Да, вот Витя пишет так, как я не напишу». Кстати говоря, Хлебникова в быту всегда звали Витей, хотя он взял для себя имя Велимир — конечно же, славянское, которое и сегодня встречается в сербском именословии.


Заметим, Маяковский создает динамичный, сильный образ, но одномерный: «пули оса». У Хлебникова же образ очень большой, развернутый: улицы связаны с ульями, а раз есть ульи, то вылетают пчелы, и эти пчелы по улицам летят как пули.


Их творческая перекличка, к сожалению, закончилась полным разрывом перед смертью, но это особая тема. Хлебников считал, что у него пропали рукописи, и винил в пропаже Маяковского. Потом рукописи нашлись, но Хлебников окончил свою жизнь в расстроенных чувствах.

Если поэту дать сказать все, что он хочет, он покажется безумным


Возьмем еще одно небольшое четверостишие Хлебникова: «Когда рога оленя подымаются над зеленью, / Они кажутся засохшим деревом. / Когда сердце речаря обнажено в словах, / Бают: «Он безумен»». Здесь главное слово — неологизм «речарь». «Сердце речаря обнажено в словах» значит, что он не просто говорит, мол, слово независимо, самостоятельно. «Речарь», живя этими словами, обогащает свой народ, свою «дедину», хотя посторонние могут видеть в нем сумасшедшего. Недаром в круге символистов о Хлебникове говорили: «Да, он талантлив, но что-то в нем не то». 


Как славянофил Хлебников оказался близок левому Маяковскому

У Хлебникова есть стиховое выражение: «И больше справа, чем правый, / Я был скорее слово, чем слева». Что это означает? У него мировоззрение было тогда консервативным, близким даже к монархическому, во всяком случае, никак не революционным, как многим может показаться.

«Я более слово, чем слева» — опять спряжение слов. «Лево» связано со «словом». «Слово» — это ядро слова «славяне» — люди, владеющие словом, в противоположность «немым немцам». Работая со словом, он оказывается на левом фланге творчества, и если правые не воспринимали Хлебникова, то левые сделали из него первого поэта будущего.

Материалы по теме:

Много позже он стал говорить о необходимости принципа единой левизны. И тут же: «левое по слову — право по мысли», «левое по мысли — право по слову». Почему? Потому что он видит вокруг себя левых, прогрессивных, мыслящих людей, скажем, революционеров, которые в искусстве очень правые. С другой стороны, он-то сам справа, а работает с левыми.

«Поэт для поэтов»

Футуризм Маяковского заключается в разговоре с широчайшей аудиторией. Он разговаривает с миром на языке, использующем все оттенки и возможности устной речи. Его язык стремится быть понятен всем. У Хлебникова такого нет. Он не был чтецом и человеком аудитории, пару строчек прочитает — «ну и так далее». У него была статная фигура, но голос очень тихий.

Хлебников в итоге осознал: чтобы быть понятым, новое слово должно сочетаться со старым. У него есть последние большие вещи — там почти нет неологизмов, но зато очень много нового стихосложения, сложностей синтаксиса. Это тоже затрудняет понимание всей образности его прогностических текстов.

«Поэт для поэтов» значит, что Хлебников работал на будущее. Он подключал — как динамо-машину, как аккумулятор — энергию других и распространял ее дальше. Если существует сегодня интерес к Хлебникову, то он пришел, конечно, из интереса к Маяковскому и другим поэтам, использовавшим его идеи с пониманием своих возможностей и целей.

Как революционеры относились к поэзии

Осталось такое интересное свидетельство: концерт в Кремле для красноармейцев, отправлявшихся на фронт. Выступает артистка, знакомая Маяковского, которую он попросил прочитать несколько его стихотворений: «Наш бог бег, / Сердце наш барабан», а в первом ряду сидит Ленин, и тот, как вспоминают, был ошарашен или даже испуган. Потом он зашел за кулисы и говорит: «Что вы читали?» Она ему объясняет: это Маяковский, большой поэт-футурист. А Ленин говорит: «Да вы лучше читайте Пушкина и Некрасова». Но это вовсе не означает, что все революционеры или все руководящее ядро Партии думало так же.

Луначарский как нарком просвещения всячески приветствовал, поддерживал Маяковского. Предсовнаркома же, когда Маяковский послал ему почтой в подарок отдельное издание своей поэмы «150 миллионов», прочитал ее и разразился страшным гневом: «На что вы тратите бумагу?! У нас бумаги нет! Если это коммунизм, то это хулиганский коммунизм! Луначарского сечь за футуризм. Найдите антифутуристов». Реакцию Ленина на стихи Хлебникова мы можем представить: он человек иного эстетического сознания и вкуса.

Власть и искусство


У всякой власти есть требования к искусству, но у искусства свои законы развития. Очень плохо, когда оно начинает вдруг занимать позиции сугубо государственного задания. В те годы именно так и получилось — Луначарскому были необходимы работники в области искусства, просвещения, которые бы придерживались революционных взглядов. Многие из русской интеллигенции его саботировали, и левые, пошедшие ему навстречу, стали его опорой.

Владимир Маяковский выступает перед красноармейцами в Октябрьских лагерях

Фото: ТАСС

В некоторых отделах Наркомпроса (например, отделе изобразительного искусства) сплошь левые засели. Они сбрасывали старые памятники, стоящие на площадях, а Ленин разрабатывал план монументальной пропаганды. Приходилось ставить новые памятники. При этом Маяковский выступал против фигуративной скульптуры: «Мне бы памятник при жизни полагается по чину, / Заложил бы динамиту — ну-ка, дрызнь!»


Но миллионы людей не придерживались его взглядов. У них существовало другое понимание того, каким должен быть город, где тогда памятники стояли то коммунистам, то царям. Чтобы стало по-другому, должно было измениться общество. Общество может измениться под влиянием искусства, и оно при этом не должно становиться государственным, если не хочет потерять «самовитость».


Показателен пример супрематиста Малевича, придумавшего интуитивное искусство и его икону «Черный квадрат». В свою бытность директором Государственного института художественной культуры, он понял, что не в своей студии работает, обучая верных ему сторонников, а утверждает общеобязательную государственную эстетику.


Почему футуристы не смогли стать опорой режима


Социалистическая идеология основывалась на философии исторического и диалектического материализма. В основном это схематично и обедненно понимаемый марксизм, необходимый для того, чтобы научившийся читать народ действовал в пределах единственно «научной» идеологии.

C этой точки зрения могло и должно было существовать одно правильное стилистическое течение типа социалистического реализма. Искусство вне рамок идеи партии и государства советско-тотального общества признавалось нежелательным, хотя и проявлялось вопреки всем директивным ограничениям.

Как Хлебников «предсказал» революцию

Хлебников жил не только поэзией. Его еще интересовали числа, математизация истории, и это тоже углубляло интерес к нему всех новаторов с левого фланга. Он высчитывал «ритмы истории» и предсказал события 1917 года за пять лет до них в своем первом наукообразном трактате «Учитель и ученик».

Чтобы утвердить Хлебникова в сознании советского общества, его защитники говорили: «Хлебников приветствовал революцию». На самом деле он не приветствовал ее, лишь предупреждал о возможном государственном катаклизме. Когда пало самодержавие, для Хлебникова это стало фактом «овелимиривания истории», знаком осуществления его числовых предвидений.

Сейчас на него смотрят по-другому: Хлебников — правый в самом элементарном смысле этого противопоставления. Как-то на одном культурологическом заседании я говорил о нем, и один философ обрушился на меня: «Кого вы защищаете?! Хлебников в 1922 году, когда советская власть наконец-то опомнилась, после катастрофической разрухи ввела НЭП, пишет стихотворение против этого. «Эй, молодчики-купчики! / Ветерок в голове! / В пугачевском тулупчике / Я иду по Москве» «Не затем у врага / Кровь лилась по дешевке, / Чтоб несли жемчуга / Руки каждой торговки». Разве это не пример черного мракобесия?»

Хлебников и сотенцы

Утверждая чистоту славянского корнесловия, Хлебников выступает от имени «черного народа», не подвергавшегося вестернизации. Героиня его пьесы «Снежимочка» (перелицовка «Снегурочки» Островского) имеет «черносотенные глаза».


Понятие «Черная сотня» у всех на слуху, но мало кто сейчас знает про подпольную организацию народовольцев «Черный передел». «Чернословец» Хлебников стоит на пересечении этих понятий и явлений. Он обращается к миру с многочисленными «чернотворскими вестучками» (воззвания, приказы, «кричали»). У него есть крупные поэмы, связанные с революцией 1917 годом и Гражданской войной, но слов «революция» или «баррикада» у него нет. Есть «восстание», «мятеж», «бунт», «воля» и «вольница» Разина и Пугачева.

В поэме «Ночной обыск» черная ватага матросов, преследуя «белокурого зверя», интеллигентного офицера-«беляка», врывается в частный дом и на глазах обезумевшей матери убивает ее сына. С кем Хлебников? Он объективный свидетель времени, его исторических законов и действующих лиц. На основе образа исторического возмездия выстроена и другая его поэма «Ночь перед Советами».

Лирик и эпик

Маяковский и Хлебников оба присутствуют в новаторском искусстве, только Маяковский был лириком этого движения, а Хлебников — эпиком. Даже историко-хроникальные поэмы Маяковского («Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!») пронизаны непосредственным лирическим чувством. Он пишет не только о своих интимных переживаниях, он делает предметом лирики все то, что отстоялось в слове, которое нужно для жизни.


Юбилейная «октябрьская» поэма 1927 года вся о себе. Революция — он сам: «Мне легко, я Маяковский / сижу и ем / Кусок конский». Тут же возникают реальные имена: Лиля, Ося (Лиля и Осип Брики — прим. «Ленты.ру»), сестры, мама.

Маяковский точно адресует свои стихи, как бы приземляя себя — он не условный лирический герой, и он же Владимир Облачный. Это делает его не только чрезвычайно важным и интересным, но и доступным в первом приближении. Здесь Маяковский находится на равных с Есениным. У Есенина была такая же лирическая сила самовыражения, а внимающая аудитория — еще шире. Он легко поется, он певец клена и березки, а Маяковский — «водосточных труб города-лепрозория».

В чем эпичность Хлебникова? Велимир всегда выступает так, как будто он находится внутри всей природно-органической России, ее народа и ее судьбы. «Россия — расширенный материк, / И голос Запада громадно увеличила» (из стихотворения посвященного Давиду Бурлюку). Отсюда у него «индоруссы», отсюда союзы с Востоком против Запада. Сегодня это легко вписать в определенный политический контекст, но Хлебников в этом качестве едва ли знаком нынешним консерваторам.

Уйти как настоящий футурист

Думал ли Хлебников о смерти? Всегда, как и Маяковский. У него есть такое стихотворение, одно из последних: «И когда знамена оптом / Пронесет толпа, ликуя, / Я проснуся, в землю втоптан, / Пыльным черепом тоскуя». То есть он себе представлял образ мировой литературы — череп Йорика, который держит шекспировский Гамлет. Но череп Йорика в руке поднимают, а тут — «черепом тоскуя», что в земле.


Хлебников в 1922 году почувствовал близость своей кончины. Он как-то сказал художнику Петру Митуричу, своему «вернику»: «Помните, в каком возрасте умерли Моцарт, Байрон, Пушкин?» Ему в 1922 году должно было исполниться 37 лет. Его день рождения в октябре, а умер он в середине лета — весь организм отказал, а мозг еще работал. Тяжелейшая смерть.

У Маяковского мотивы суицида в стихах постоянны. Можно сказать, что как футурист умер именно он — убил себя, когда понял, что все закончилось. Оставил странную записку, как бы вполне рациональную, при этом не очень вразумительную. «Лиля, люби меня», «Лиля — моя семья», и следом еще другая женщина — тоже «моя семья».

Как же «товарищ правительство» должно было к этому отнестись? «Отдайте стихи Брикам, они разберутся». Лиля с Осипом Бриком действительно разобрались. Они стали инициаторами обращения к Сталину, после которого была выстроена иерархия поэтов по чину и по рангу (что, конечно, далеко от реальности).

Я, кстати, вижу в известной оценке Маяковского предупреждающий сигнал советского вождя своему политическому противнику Николаю Бухарину. Уже терявший свое значение Бухарин на I съезде писателей в 1934 году, выступая с очень хорошим докладом о поэзии, сказал, что Маяковский — революционный поэт, но это уже вчерашний день, а сегодня существует Пастернак, первый поэт нашей культурной реконструкции. Его критиковали, и он отвечал: «Мой доклад — не просто личное сочинение, он прошел все партийные инстанции».

Прошел год после съезда, подходило время окончательно разобраться с Бухариным. Сталин вдруг принял точку зрения уже изгнанного из страны и приговоренного Троцкого — утвердил роль и величину Маяковского в современной поэзии.

Ни раньше, ни позже Сталин слова не сказал о Маяковском. Мы не знаем, читал ли руководитель советского государства Маяковского, нравился ли он ему, но когда есть политическая оценка на таком высоком уровне, другие точки зрения и мнения невозможны.

Финал

Очень странно обстоятельство вступления Маяковского в РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей — прим. «Ленты.ру») почти перед смертью. Он ведь был не просто громадным одиночкой, но лидером влиятельной литературной группы ЛЕФ (Левый фронт искусств). Маяковский мог и должен был объявить своим товарищам, что всем надо идти в РАПП, но вступил туда в одиночку. В этой пролетарской ассоциации он уже не лидер, а, как о нем обычно говорили, «мелкобуржуазный революционер» с уклоном в анархию.

Тогда у него появилось, вероятно, ощущение того, что все закончилось, больше ему делать было нечего.

 Но самое главное — выставка, посвященная 20-летию его поэтической работы, на которую он пригласил все государственное руководство, начиная со Сталина. Никто из тех, кого Маяковский поименно пригласил, не пришел. Из всей когорты большевиков на выставке был только Луначарский, уже не руководивший просвещением и культурой, причем в приглашении он не фигурировал.

Владимир Маяковский среди литераторов

Фото: «Огонек» / «Коммерсантъ»

Хлебников же в последние дни упорно работал над «Досками судьбы». Друзья-«верники» посмертно скомпоновали семь глав (листов) из огромного рукописного наследия — разобраться в этом потоке самоповторений очень трудно. Дойди этот труд до советской общественности, его бы, конечно, разгромили как идеализм чистейшей воды, но в результате он остался под спудом как легенда и современная мифология.

Что касается его последней сверхповести «Зангези», то она основана на тех же вычислениях, философии времени и ритмических периодах истории. Там новым было только имя главного персонажа. Он зовется уже не «Велимир», а «Зангези». Это еще один прорыв Хлебникова из России в Азийский материк, сейчас такие взгляды называют евразийством.

«Занг» — калмыцкое слово, означающее «весть». Поскольку у Хлебникова было слово «вестязь» (тоже неологизм — «князь, несущий весть»), то оно заменилось здесь этим условно-восточным именем. Хлебниковское корнесловие стремилось перерасти в международно-материковое создание, но как сам он мог бы дальше существовать, трудно себе представить. Это стало драматическим окончанием пути «Планетчика», как назвал «председателя земного шара» другой русский словолюб Алексей Ремизов.

Стихи Владимира Маяковского > Моя поэтическая сторона

Владимир Маяковский – русский поэт и драматург, который также играл на сцене и в кино. Он также был редактором литературного журнала под названием LEF.

До революции 1917 года он был участником недолговечного движения русских футуристов. Его работа предполагала, что он был сторонником Ленина и Коммунистической партии. Однако он обнаружил, что не согласен с их властной тенденцией подвергать цензуре все области русской культуры.Он рисковал всем в 1920-х годах с такими сатирическими произведениями, как
, сатирическим ударом по советской системе, написанным в 1926 году. Несмотря на это, Иосиф Сталин дал ему восторженную характеристику после его ранней смерти всего четыре года спустя. Он заявил, что Маяковскому 90 005 лет. Он родился 19  ^года  июля 1893 года в Багдати, городе Кутаисской губернии Грузии, которая в то время входила в состав Российской империи. Он происходил из дворянского рода по отцовской линии, потомком запорожских казаков, и считал себя русским, грузином и украинцем из-за своей разнообразной семейной истории.Он получил образование в кутаисской гимназии, но семье пришлось переехать в Москву в 1906 году, когда отец Владимира умер от заражения крови.

Поступив в хорошую школу, он вскоре увлекся марксистской литературой, изучая философию, а не художественную литературу. К сожалению, его мать не могла позволить себе оплатить обучение в школе, и через два года он был вынужден уйти. В подростковом возрасте он стал большевистским активистом и, к сожалению, попал не по ту сторону закона, в результате чего в 1909 году был приговорен к одиннадцати месяцам тюремного заключения.Здесь он начал писать стихи, находясь в одиночной камере.

После этого печального эпизода он решил сосредоточиться на искусстве и литературе и в 1911 году поступил в Московское художественное училище. Случайная встреча с другим студентом по имени Давид Бурлюк должна была стать катализатором футуристического движения в России. Группа вскоре разрослась, и ее участников часто можно было увидеть декламирующим стихи на улицах, стремясь просвещать людей, которые так долго были лишены культуры.

В 1912 году он начал выступать на небольшой площадке в Санкт-Петербурге, и в том же году два его стихотворения были опубликованы в «Манифесте футуриста» под названием

. У двух стихотворений были простые названия: одно называлось Ночь , другое Утро. Затем последовали новые выступления, группа отправилась в турне и исполняла стихи и сценки перед восторженной публикой, куда бы они ни пошли.

Маяковский написал стихи, которые были очень «насыщены политикой», а одна из них под названием 150 000 000, была его попыткой прославить сто пятьдесят миллионов русских людей в их попытках навязать миру революцию.Ленин, по-видимому, не был впечатлен именно этим произведением, хотя позже он заявлял о своем восхищении творчеством писателя.

Одним из самых известных его стихотворений было многочастное эпическое произведение под названием

Облако в штанах , в котором явно содержался элемент насмешки над собой. Вот последний раздел, названный Эпилог:
Владимир Маяковский скончался 14 апреля 1930 года в возрасте 36 лет. Вероятно, это произошло в результате нанесенного самому себе огнестрельного ранения в сердце, смерть которого записана как самоубийство.Однако вокруг этого события разгорелись споры, и некоторые свидетели заявили, что выстрелов было два. В сообщениях говорилось, что он мог быть убит, возможно, от рук правительственных убийц.

Владимир Маяковский, Во весь голос — Поэтические письма Гека Гутмана

Эта рассылка была очень длинной. Он считается стихотворением на шести страницах и включает стихотворение – дважды. Стихотворение Владимира Маяковского «Во весь голос» — бурное, веселое и не очень (за одним исключением) сложное.Я надеюсь, что вы возьметесь за него с удовольствием и не будете разочарованы его продолжительностью.

Что касается одной трудности: она связана с нарушением Маяковским того, что мы ожидаем от поэтического «голоса». делает стихотворение необычным.

Одна из центральных «фикций» лирической поэмы состоит в том, что она исходит из одного голоса.В этом, на мой взгляд, часть великой силы лирики: поэт прямо или косвенно сообщает нам, кто она, что ее волнует, что она чувствует и переживает. Мы входим в личный мир другого человека, отличного от нас самих. И, как я уже писал ранее, этот вход может либо утвердить наше собственное бытие (В мире есть еще один такой же, как я!), либо вывести нас из нашего узкого и замкнутого «я» (Смотрите! Так чувствуют и переживают другие!) .

Роберт Браунинг, британский поэт конца девятнадцатого века, направил лирику в несколько ином направлении.Его «драматическая лирика» делала то же, что и лирические поэмы, но голосом другого человека, а не Браунинга. В его стихах говорящий часто делает то, что делает шекспировский Гамлет в своем знаменитом монологе «Быть ​​или не быть»: он раскрывает себя (я, которое не есть собственное Я Браунинга, поскольку Гамлет не был Шекспиром) читателю, часто с добавлением иронии, говорящий не понимает, что он так тщательно раскрывает себя. Слова говорящего знакомят внимательного читателя с кем-то, кого говорящий изображать не собирался, с «настоящим говорящим», а также с его тщательной (и надуманной) самопрезентацией.

На заре двадцатого века идея единого голоса самости начала разваливаться. Для Т.С. Элиота, который начал с драматической лирики, как у Браунинга, это привело к «Бесплодной земле», стихотворению, которое первоначально называлось «Он делает полицию разными голосами». Кажущаяся какофония голосов — отрывки из литературных произведений, вкрапленная драматическая лирика, тот остаток прошлого опыта, который мы называем памятью, пророческие изречения — укладывались рядом, свидетельствуя о том, что цивилизация, да и сам поэт, фрагментарны и нецелы.

Великий современный португальский поэт Фернандо Пессоа утверждал, что «я» не было «единым», сочиняя стихи под множеством того, что он называл «гетеронимами», каждый из которых представлял собой некоторое «я», которое было в поэте. Читать Пессоа — значит читать стихи Альваро да Кампоса, Рикардо Рейса, Альберто Каейро и дюжины других.

Это подводит нас к Владимиру Маяковскому (1893–1930), русскому поэту выдающегося величия, писавшему во время — непосредственно перед, во время и примерно через десять лет после — русской революции 1917 года.Художественно Маяковский был футуристом: он воспринимал город как центр человеческой жизни, ценил скорость и перемены, приветствовал новые технологии. Политически он был революционным социалистом и, что немаловажно, большевиком.

У него была драматическая жизнь. Много лет влюбленный в женщину по имени Лили Брик, которую отстаивал ее муж (и его хороший друг) Осип Брик, он в конце концов покончил жизнь самоубийством, застрелившись из револьвера. В его предсмертной записке были такие строки, адресованные Брикам:

И, как говорится, инцидент исчерпан.
Лодка Любви разбилась о ежедневную рутину.
Теперь мы с тобой расстались. Зачем тогда
Уравновешивать взаимные печали, боли и обиды.

 

Строки взяты из недавно сочиненного Маяковским стихотворения. Это замечательная лирика.

 

Первый час. Вы, должно быть, легли спать.
Млечный Путь струится серебром сквозь ночь.
Я не тороплюсь; молниеносными телеграммами
У меня нет причин вас будить или беспокоить.
И, как говорится, инцидент исчерпан.
Лодка Любви разбилась о ежедневную рутину.
Теперь мы с тобой расстались. Зачем тогда
Уравновешивать взаимные печали, боли и обиды.
Смотри, какая тишина воцарилась в мире.
Ночь окутывает небо в знак уважения к звездам.
В такие часы поднимаются, чтобы обратиться к
Векам, истории и всему творению.

           

Я не собираюсь обсуждать это стихотворение. Я цитирую его целиком по двум причинам.Во-первых, это потрясающее короткое стихотворение.

В начале стихотворения уже глубокая ночь и сияет великое множество звезд. В этот поздний час, в окружении Млечного Пути, говорящего не беспокоят повседневные заботы: «Я никуда не тороплюсь». Телеграммы и бури, оба мимолетных явления, сливаются в один памятный образ вспышек молний; оба бледнеют перед необъятностью вселенной: «молниеносными телеграммами мне незачем будить или беспокоить вас.Все, что беспокоило его, позади: «инцидент исчерпан». Он признает, что заботы повседневной жизни погубили его: «Лодка любви разбилась о повседневную рутину». Но теперь он закончил, больше не пытаясь уравновесить бухгалтерскую книгу, содержащую «печали, боли и обиды», которые витают между говорящим и его слушателем. Теперь, сейчас нет ничего, кроме ночи и ее великолепного неба. «Ночь окутывает небо в знак уважения к звездам». Он сталкивается с космосом, а не с повседневной жизнью; разбитый повседневностью, он чувствует новое существование перед лицом вселенной.

Другая причина введения «Минувшего часа» состоит в том, что это одно из двух предисловий к длинному стихотворению, которое Маяковский намеревался написать «Во весь голос». Предназначен . Стихотворение так и не было написано. Другое предисловие теперь носит название более длинного стихотворения, которое планировал написать Маяковский. Это так отличается, так сильно отличается от только что прочитанной вами лирики, что может дать вам представление о том, с чего я начал, о той ситуации, с которой мы часто сталкиваемся в творчестве Маяковского.Его «я» — это не та единая конструкция, которую мы так часто воображаем — и на самом деле надеемся — быть собой.

В поэзии, написанной до двадцатого века, лирические стихи часто содержат конфликты. Напряжение между противоборствующими силами, будь то любовь и ненависть, уверенность и амбивалентность, стремление к постоянству в изменчивом мире, — это то, что поэт осознает и представляет нам в своем однозначном (одноголосом) стихотворении. Конфликт находится внутри самого себя и содержится в голосе поэта.Если нам нужны разные голоса, мы можем обратиться к драме. (Мы увидим, что в «Во весь голос» тоже присутствует внутренний конфликт, хотя он проявляется не на территории «единого Я». Маяковский имеет больше общего с драматургом или писателем, чем почти любой другой поэт.)

Прежде чем закончить это введение, позвольте мне добавить, что, поскольку я убежден, что Маяковский недооценен как сила, формирующая поэзию ХХ века, это обсуждение завершится беглым взглядом на ряд поэтов, чье творчество без Пример Маяковского, на который можно опереться, мог бы быть совсем другим.Он был очень вдохновляющим поэтом для многих величайших поэтов 20-го века.

Итак, «Во весь голос» Владимира Маяковского — второй пролог к ​​задуманному им длинному стихотворению. Этот пролог довольно длинный, шесть страниц. Я надеюсь, что вы потерпите меня и прочитаете все это. Не беспокойтесь слишком о том, что он говорит. Если вы проигнорируете свое желание быть «вдумчивым читателем», вы столкнетесь с необычайной маниакальной энергией в стихотворении, с чрезмерной напыщенностью, которая характеризует голос (или голоса!) Маяковского. своим читателям с таким воодушевлением и изобилием.

 

Во весь голос
ПЕРВАЯ ПРЕЛЮДИЯ К ПОЭМЕ

 Уважаемый
                            товарищи
rummaging среди
в эти дни
окаменец,
, исследуя сумерки нашего времена,
ты,
, возможно,
будет узнать обо мне тоже.
И, возможно, ваши ученые
                                                           ,
с их подавляющей эрудицией  
жил-был
                                    некий поборник кипяченой воды,
и закоренелый враг сырой воды.
Профессор,
             снимите велосипедные очки!
Я сам изложу
                             
                                                  и себя.
I, уборщик
и водохранилища,
от революции
мобилизован и составлен,
ушел на фронт
из аристократических садов
поэзии —
капризных девянов.и
Себе огород посадил,
сам водой его полил.
Некоторые льют свои стихи из бидонов с водой;
другие плюются водой
                                    изо рта –
кучерявые Маки,
                                                                                   
Все это не запрудить —
под стенами мандолины:
«Тара-тина, тара-тин,
тв-а-н-г .. ».
Это не очень большая честь, то
для моих памятников
поднимается из таких роз
над общественными квадратами,
, где потребление кашляет,
где шлюхи, хулиганы и сифилис
прогулка.
AGITPROP
палочек
в моих зубах тоже

и я бы предпочел
составляю
романсов для вас —
больше прибыли в нем
и больше очарования.
Но я
       покорил
                 самого себя,
                                          посадив пятку
на горло
                 моего
Послушайте,
       товарищи потомки,
агитатору
                               подстрекатель сброда.
Душит
         потоки стихов,
Пропущу
         томики лирики;
как один живой,
                обращусь к живым.
Я присоединюсь к вам
               в далеком коммунистическом будущем,
Я кто
           не есенинский супергерой.
Мой стих донесется до вас
                                    через вершины веков,
над головами
                      правительств и поэтов.
Мой стих
достигнет вас
не как стрелка
в акумуляторной головке,
не так, как изношенная пенни
достигает нумизматиста,
не так, как свет мертвых звезд достигает вас.
Мой стих
по труду
сломает горную цепочку годы,
и представит себе
тяжеловесных,
неочищенных,
ощутимых,
в качестве акведука,
по подготовленным рабам Рима
,
построен в наши дни.
Когда в курганах книг,
, где стих похоронен,
вы обнаружите случайно, что выясните железовые линии линий,
коснитесь к ним
с уважением,
, так как вы бы
некоторые античные
, но удивительное оружие.
Это не привычка моего
, чтобы ласкать
ухо
со словами;
девичье ухо
                                                                                                           
В параде развертывая
                         армий моих пажей,
я проверю
                    полки в строю.
Тяжелый как свинец,
                 стихи мои по стойке смирно,
готов к смерти
                     и к бессмертной славе.
Стихи твердые,
                                                         
Любимые
всех вооруженных сил
кавалерия остроумие Уиттики
готов начать
, чтобы запустить дикий пояс,
поводят на его зарядные устройства, до сих пор
поднятие
.
И все
эти войска вооруженные к зубам,
, которые промокли
победоносно на двадцать лет,
все это,
на их очень последнюю страницу,
я представляю вам,
пролетарию планеты.
Враг
                            массового рабочего класса
и мой враг
                        закоренелый и давний.
Годы испытаний                                                                                                                                                         
Мы открыли
каждый том
Marx
, поскольку мы откроем
гвоздики
в нашем собственном доме;
Но нам не пришлось прочитать
, чтобы составить наши умы
, с какой стороны, чтобы присоединиться к
, с какой стороны для борьбы.
Наша диалектика
                 не изучена
                                          от Гегеля.
в ревении битвы
он разразился в стих,
, когда,
под огнем,
буржуазных узадался
, как только мы сами
сбежали
от них.
Пусть FAME
Thudge
После Genius
, как бессвязная вдова
до похоронного марта —
умирает, мой стих,
умирают как общий солдат,
, как наши мужчины
, которые безымянные, которые безымянные атакуют!
Плевать
                                   на тонны бронзы;
Мне плевать
                                    на склизкий мрамор.
Мы люди своего рода,
                            мы договоримся о нашей славе;
пусть нашим
       общим памятником будет
социализм
             построен
                   в бою.
Мужчины потомки
Осмотрите флотские словари:
из лета
будет подразделить
мусора таких слов
как «проституция»,
«Туберкулез», «
» блокада.«
для вас,
, которые сейчас
здоровые и Agile,
поэт,
с грубым языком
его плакаты,
облизывали псевдомирующие потребления.
С хвостом моих лет позади,
                                                                                                                                                 
Товарищная жизнь,
Давайте
марта быстрее,
марта
года быстрее через то, что осталось
из пятилетнего плана.
Мой стих
                                                                                                                                                           
По совести,
                       
мне ничего не нужно, кроме
        свежевыстиранной рубашки.
Когда я появляюсь
до CCC
наступающих
ярких лет,
, посредством моей большевистской партии,
я подняв
над головками
банды самоисканий
поэтов и жуликов,
все сто томов
                               из моих
                                             книг по заказу коммунистов.  

[Перевод с русского Джорджа Риви]

 

Мы, я думаю, удивимся, если подумаем о разнице в голосе между началом двух прологов, которые Маяковский написал к своему запланированному, но никогда написано длинное стихотворение. Вот первое:

 

Минувший час. Вы, должно быть, легли спать.
Млечный Путь струится серебром сквозь ночь.

 

А вот и второе:

 

Мои почтеннейшие
                                                                                                                         

 

Первое мягко сказано близкому другу; второе — публичное обращение большевика к своим будущим «товарищам».Один — тихий и лирический, другой — риторический и даже шаблонный. Первый можно назвать голосом созерцательной лирической любви. Во-вторых, голос политически активной публичной персоны. (Маяковский, как известно, читал свои стихи большой русской аудитории, как в деревне, так и в городе, провозглашая их глубоким басом[1].

Два начала указывают на два голоса, одного человека.  Если мы продолжим «Во весь голос» мы обнаруживаем в этом единственном стихотворении голос за голосом, и все они исходят от поэта по имени «Маяковский».’

Позвольте мне представить все стихотворение в целом с обозначениями на полях, которые пытаются определить множество голосов, которыми пользуется Маяковский. Какой «настоящий» Маяковский? Я подозреваю, что все они — Маяковский, и что часть того, что происходит в этом стихотворении, — это его решительная решимость показать нам свои различные личности.

Как любитель лирической поэзии, я, вероятно, отдаю предпочтение лирическому крику, который появляется на третьей части стихотворения, который я идентифицирую.Но что меня так восхищает в стихотворении, так это то, что слова социалистического мечтателя, товарища-революционера кажутся такими же глубокими и такими же реальными. В поэме два голоса борются за первенство. Является ли Маяковский побежденным поэтом, преданным большевистской революцией и драконовской политикой Сталина, или он революционер, который мечтает о лучшем мире и так глубоко предан этому будущему миру, что его поэзия должна приспосабливаться к нему? сделать это реальностью[2]? Вероятно, Маяковский является и поэтом-неудачником, и поэтом революции, и лирическим голосом, обращенным к ночи и необъятности звезд, и большевиком, обращающимся к своим будущим товарищам.

Все мы напыщенные, дрянные, поверхностные, хвастливые, а также сыновья (или дочери), любовники, люди чести и преданности. Маяковский имеет размер и мужество, чтобы принять все «я», содержащиеся в том, что мы запихиваем в ту неуправляемую корзину скользких желаний и поз, которую мы называем «я». Это одно из его великих достоинств и одно из величайших уроки, которые он преподает нам. Как сказал Уолт Уитмен в центре «Песни о себе » в более полной форме принятия, чем Маяковский может собрать: «Я обожаю себя.. . . меня так много, и все такое сочное».

При всех его скоплениях самостей, как уже должно быть ясно, два воюют друг с другом в том, что можно было бы назвать сердцевиной души Маяковского, или, для менее духовного, в глубинах его сознания. Художник, политический революционер: Маяковский, который хотел бы создать великие и прекрасные стихи, и Маяковский, который жаждет создать более совершенный и справедливый общественный строй.

Но концентрироваться на конфликте, исключая большую часть стихотворения, я убежден, неправильно.Даже признавая глубокий конфликт между художником и революционером, мы понимаем, что вполне вероятно, что все голоса в «Во весь голос» — «настоящий» Маяковский.

  Итак, давайте перечитаем стихотворение, на этот раз прислушиваясь только к голосам и игнорируя происходящее в действии, символах и метафорах, снова обращая мало внимания на то, что говорит нам поэт.

На вершине моего голоса

Мои самые уважаемые Официальный советский поэт-голос Товарищи потомства!
rummaging среди поэта на улице в эти дни
окаменец
и, возможно, ваши ученые Satirical Bombast будут объявить,
с их эрудицией подавляют
рой проблем;
жил-был
                                    некий поборник кипяченой воды,
и закоренелый враг сырой воды.
Профессор,                                               Сатирический            снимайте велосипедные очки!
я сам излагаю личного адреса в те времена
и я.
I, уборщик революционная риторика, и водооператор, Возможно, самоуместность от революции
мобилизован и составлен,
уходил на фронт
из аристократических садов сатирический поэтический поэзии —
капризная девица. и
Себе сад я насадил,                                Скромный личностно-поэтический Сам водой его окропил.
Некоторые льют свои стихи из бидонов с водой;
Другое плюйте воду Критический Из их рта —
Кемкие Маки, Личная сатира Умные домкраты —
Но что, черт возьми, это все о! Персональный адрес, разговорный Неужели все это не хватает —
под стенами они мандолины: Satiric «Тара-Тина, тара, музыкальный (поэтический) TW-A-A-N-G… «
Это не очень большая честь, то Большевик для моих памятников
подняться из таких роз
над общественными квадратами,
, где потребление кашляет,
где шлюхи, хулиганы и сифилис
прогулка.
AGITPROP Самоаналитическая (полугодичная) палочки
в моих зубах тоже
и я бы скорее самоаналитические (частные) составляют
романсов для вас —
Больше прибыли в нем практики и больше очарования .
Но я поэтик, лирический, личный, Доволен Конфессиональный Сам,
Настройка моей пятки
на горле
моей собственной песни.
Слушайте, Вернуться к началу: Товарищи потомки, Официальный советский голос в агитатор
Rabber-Rabber.
Удушающий                                                  
как один живой,                                             Личный, смешанный с                 Я обращусь к живым. Полусоветская риторика

Я присоединяюсь к вам Revolutionary Rehoric в дальнем коммунистическом будущем,
I, кто IM г. Конфессиональный Нет Супергероя Эсенина.

Мой стих будет достигать вам пророческого (как Уитмен) по вершинам возрастов,
над головками
правительств и поэтов.
Мой стих поэтические (отрицательные метафоры) дойдут вам
не как стрелка
в Амурский чиз,
не так, как изношенные пенни
достигает нумизмата,
не так, как свет мертвых звезд достигает вас.
Мой стих пророческий] по труду
сломает горную цепочку годы,
и представит себе
тяжелым, «реалистичные» нефть,
ощутимых,
в качестве акведука, поэтической (метафора) Рим
построен,                                                     Революционно-педагогический                 входит в наши дни.
Когда в курганах книг, личных поэтических поэтов — , где стих похоронен, , адресованном будущим читателям Вы обнаружите случайно, что выясните железные линии линии,
прикосновения к ним
с уважением,
, как вы бы
                  еще и потрясающее оружие.
Это не привычка моего личного, конфессионального для ласки
ухо
со словами;
Ухо девичья «Поэтика» Курчаных звонких
не будет Crimnson
при помещении Smut. Shock-Jock в параде Развертывание Революционеров (поэтично — Армии моих страниц, Расширенная метафора) Я проверю Сатириный (издевательства) полки в линии. (Метафора продолжается) Тяжелые в виде свинца,
мои стихи в стойке внимания,
готов к смерти поэтического перенапряжения и для бессмертной славы.

Стихи жесткие,
                               нажимая морду
, чтобы заткнуть рот их зияющим
                                  остроконечные названия.
Любимые
всех вооруженных сил
кавалерия остроумие Уиттики
готов начать
, чтобы запустить дикий пояс,
поводят на его зарядные устройства, до сих пор
поднятие
.
и все
эти войска вооруженные к зубам,
, которые вспыхнули поэтической триумфализмом поэтапно на двадцать лет, (метафора емят, но будет все это, продолжаются) на их очень последнюю страницу,
я представляю ты,
                       пролетарий планеты. Большевист И все же личный враг революционер, но личный массированного рабочего класса (глубоко личный) — мой враг слишком
заявлений и давно стоя.
лет судебного разбирательства Личная история и дни голода (слияние в социальный) приказали нам
до
марта под красным флагом.
Мы открыли поэтической (метафору, каждый том , удивительно личный Marx , но коллективный) , поскольку мы откроем
гвоздики
в нашем собственном доме;
Но нам не нужно было прочитать антиинтеллектуальной, практично, , чтобы составить наши умы товарищественным , какую сторону присоединиться к
, с какой стороны, чтобы бороться.
Наша диалектика
                 не изучена
                                          от Гегеля.
в ревении битвы поэтик, поясняется , он вспыхнул в стих, (метафора вновь появляется) , когда, поэтической, гладко под огнем,
буржуазных узадается
, как как только мы сами
сбежали
.
Позвольте славу самовывываясь Thudge прокламатория после Genius
как бесчисленная вдова поэтично — с моментом до похоронного марта —
умереть, мой стих, призыв — Снимите Умирают как общий солдат, поэтическое тщеславие как у наших мужчин
                 , которые безымянно погибли, атакуя!
Мне наплевать                                     Уличный жаргон                          для тонн бронзы; Честная (?) самокритика Мне плевать
                          на склизкий мрамор.
Мы люди своего рода,                                        Товарищ                             мы договоримся о нашей славе;
Пусть наши гладко с общим памятником являются сильным личным измерением Социализм — Личное объединение построено на Социально-исторический в бою.
Мужчины потомки Адрес к будущим читателям Осмотрите флотские словари:
из Лета Революционный мечтатель Будут до
мусоров таких слов
как «проституция»,
«туберкулез,»
«блокада».
для вас, Пророчество, говоря на , говорящих до , которые сейчас находятся на годах поколения Здоровые и гигиены,
поэт, Реалистичные6 с грубым языком
его плакаты,
облизывали псевдому. неопытный поэтик с хвостом моих лет позади меня, Самоугорнитально Я начинаю напоминать
тех монстров,
раскопных динозавров.
Товарищная жизнь, Rehrical Давайте
марта быстрее,
марта
года быстрее через то, что осталось
из пятилетнего плана. Сатирика Сталина Мой стих Pressional Pressional привел мне
без рублей в запасную связь:
Ни один ремесленники не сделали
стульев из красного дерева для моего дома.
По совести,                                     Революционный «товарищ»                                                                              
Когда я появляюсь сатирическим и самокритическим до CCC
наступающих наступающих
ярких лет,
, посредством моей большевистской партии,
я подняв
над головками

банды самоизнания
поэты и жулики,
все сто томов
                                 моих
                                            книг по заказу коммунистов.

 

Вот это да! Теперь вы прочитали это стихотворение дважды — или, может быть, прочитали его один раз и пробежали глазами? Постоянные и резкие смены голоса меня поражают. Мы слышим такие переключения в пьесах, когда диалог переходит от персонажа к персонажу, но даже тогда персонажи обычно говорят на одном языке. Прежде всего в романе — это утверждение, сделанное русским критиком Михаилом Бахтиным в 1934 году, — мы находим смесь действительно разных голосов, говорящих из разных языковых сообществ, то, что он назвал «гетероглоссией».’ 

Но «Во весь голос» — это не роман. Это стихотворение, которое провозглашает нам, что его автор и оратор Владимир Маяковский не однозначен, а является «я», состоящим из многих «я» с множеством различных желаний и целей, «я», существующих в разных средах. Пятьдесят лет назад Торо написал стихотворение, которое начиналось так: «Я — пучок тщетных стремлений, связанных / Случайной связью», интуитивно догадываясь, что «я» состоит из различных частей. Но, и это важно, он по-прежнему верил в единое «я», и его стихотворение было тем, что я бы назвал однозначным.

Не то у Маяковского. У него много личностей, и его стихотворение, как должны были показать мои примечания на полях, обнаруживает необычайное многоголосие. Здесь много голосов, и все они «Маяковский». Какой он на самом деле? Есть ли один голос, который является «настоящим», а остальные — масками? На вопрос о «настоящем» Маяковском ответить нельзя. Он — это все голоса, которые он дарит нам.

О.К. Приступим к стихотворению. Мы обратились к тому, что, безусловно, является самым трудным в этом, его многоголосому характеру.

Начинается с обращения Маяковского к будущим поколениям. Такова ситуация стихотворения, и она дает поэту возможность столкнуться с центральным конфликтом, борьбой между личным и политическим, потребностями личности и потребностями большего тела (общества), в котором пребывает личность. . Стихотворение придает равный вес каждой стороне этого конфликта. Нет «революционного» когда-либо произнес более мучительный крик, чем это:

, но I
поддавливается
сам,
Настройка моей пятки
на горле
моей собственной песни

Он подавляет себя, заглушая песню, которую хочет спеть. В совершенно ином контексте поэт Рильке провозгласил: «Ибо где-то существует древняя вражда между нашей повседневной жизнью и великим делом». Рильке хотел, чтобы искусство было важнее жизни: Маяковский признает в этом стихотворении, что если он хочет признать потребности других людей, повестку дня, которую он хочет решить политически, он должен задушить свою собственную песню. Больше, чем подавиться: сильно наступи каблуком на собственное горло. Эй! Он знает, что «душит потоки поэзии», стремящиеся выразить себя.

Все для общего блага, как показывает нам Маяковский. Вот строки, такие же сильные, такие же трогательные, как те, что я только что привел.

 

пусть нашим
       общим памятником будет
социализм
             построен
                   в бою.
Мужчины потомки
Осмотрите флотские словари:
из лета
будет подразделить
мусора таких слов
как «проституция»,
«Туберкулез», «
» блокада.

Только тот, кто привык к человеческим мечтам, может игнорировать силу этой революционной мечты: построить мир, в котором больше не будет эксплуатации, болезней и войн. Мир, в котором больше никто не знает слова проституция…туберкулез…блокада , потому что больше не существует сексизма и сексуальной эксплуатации, отсутствия медицинской помощи и военных сражений. Маяковский в этих строках раскрывает свою мечту о лучшем мире, более гостеприимном для человеческой жизни и человеческого наполнения.Именно желание создать такой «общий памятник» привело его к ужасной ситуации, когда он осознал, что «поставил пятку на горло своей собственной песне». поэзия, которая является борцом за то, чтобы сделать мир лучше, лежат в основе стихотворения.  Хотя его самоубийство произошло, когда он заканчивал бурную любовную связь, мы, возможно, вправе чувствовать, что напряжение между его самоудушающей и его приверженность построению социалистического будущего могла быть одной из причин его самоубийства[3].

Позвольте мне подчеркнуть важность этого конфликта. Не только к Маяковскому, но и к истории нашего времени. Оно было центральным в стихотворении Симуса Хини «Лето 1969 года», рассмотренном в предыдущей главе. Он проходит, как если бы это был ключ, в котором пишутся музыкальные произведения, через творчество таких разных поэтов, как Уильям Батлер Годс, Анна Ахматова и Роберт Лоуэлл.

Так как это стихотворение такое длинное и я уже второй раз представил его полностью, чтобы выявить, сколько голосов использует поэт, я не буду повторять его снова построчно, по разделам, как я это обычно делаю в этих сочинениях.Конечно, в поэме есть подробности, но я не уверен, что они имеют большое значение, когда мы пытаемся понять поэму.

Нужно ли нам знать при чтении поэмы, что Маяковский был замечательным графиком, который делал плакаты, призывающие русских рабочих пить чистую воду? Что он был менее принят литературным истеблишментом в Советском Союзе, чем менее талантливые поэты, строго придерживавшиеся партийной линии, «кудрявые Маки/умные Джеки»? Что ЦКК есть ЦК КПСС? Что Сергей Есенин[4] был одним из самых совершенных своих современников, поэтом деревенской жизни?

Следует, однако, отметить замечательные развернутые военные метафоры, призванные представить его поэзию призывником в революционную армию.На эту серию метафор намекает, когда он сравнивает свои поэтические строки с «каким-то старинным/но удивительным оружием», а затем серьезно начинает со слов «На параде развертывает/армии моих пажей». Он не заканчивается, поскольку метафора нагромождается на метафору, пока не свернется через полторы страницы.

Нужно ли комментировать его неприятие скульптуры («тонны бронзы… слизистый мрамор») как признание революционером того, что неодушевленные памятники — неподходящий памятник поэту-революционеру?

Мы можем, я думаю, понять его приверженность «пролетарию планеты», даже если термин «пролетарий» больше не используется в настоящее время.Даже «рабочий класс» не является удобной частью нашего современного лексикона. И все же «пролетарий», за которого он борется, более определен, но не так сильно отличается от «народа», о котором Линкольн в конце своей Геттисбергской речи говорил как об основе демократии («народа, народом, за демократию»). народ»), хотя слово «пролетарий» имеет «рабочий» оттенок, которого не было в словах Линкольна?

Мы (ах, здесь примечание редактора) иногда забываем, что жадность — не единственный критерий, по которому мы можем судить о функционировании общества, поэтому мы, возможно, не склонны признать утверждение Маяковского о том, что «враг/ массового рабочего class/ тоже мой враг.И хотя никто из нас не может видеть Карла Маркса без линз того самого большевизма, на который Маяковский часто нападает в этом стихотворении, в этих строках есть замечательный образ просвещения,

 

                                               ставни
                                       в собственном доме;
Но нам не пришлось прочитать
, чтобы составить наши умы
, с какой стороны, чтобы присоединиться к
, с какой стороны для борьбы.

 

Последние две строчки выше, разве они не являются прообразом современной песни Флоренс Рис (стихотворение Маяковского было написано в 1930 году, песня Риса в 1931 году) о округе Харлан, Кентукки, когда рабочие боролись с всемогущими горнодобывающими предприятиями в Аппалачах: « На чьей вы стороне, мальчики,/ На чьей вы стороне?/ На чьей вы стороне, мальчики,/ На чьей вы стороне?//Говорят в округе Харлан/Нейтралов там нет/Либо ты будешь член профсоюза / Или работайте на JH Блэр.[5]» 

Перейдем, однако, от Риса к силе стиха Маяковского влиять на ход литературы в ХХ веке.Освещающий луч Маяковского лежит над большей частью современной поэзии, маяком и ярким примером.

Это относится к величайшим поэтам-«марксистам», последовавшим за ним, Брехту, Неруде и Хикмету.

Противопоставление между политической приверженностью и жизнью, которую можно было бы прожить в противном случае, должно было быть исследовано Бертольтом Брехтом в том же духе — он тоже обращается к будущим поколениям — в его центрально важной книге «Тем, кто родился позже»[6]. И, конечно же, на решение Брехта писать откровенно политические стихи, я думаю, большое влияние оказал пример революционной целеустремленности Маяковского.

Призыв к тому, что мужчины и женщины делают своими руками, помог сформировать ценности Пабло Неруды, политические и поэтические. Когда Маяковский пишет,

Мой стих
на труде
сломает горную цепочку лет,
и представит себе
тяжеловесных,
необычных,
ощутимых,
в качестве акведука,
по рабам Рим

                входит в наши дни.

 

он установил связь между поэзией и вещами этого, нашего общего человеческого мира, что Неруда воспевает в своей «Оде критике»

Великий и недооцененный Назым Хикмет[7], великан турецкого поэзия последовала примеру Маяковского, приняв марксизм в просторечие и в то же время стирая иногда, казалось бы, непреодолимую грань между прожитой жизнью и миром поэмы.

Но это еще не все.Дело не только в том, что Маяковский был политическим поэтом. Это его эксперименты, его изобилие, его склонность к перформансу.

Самым важным из его наследия, на мой взгляд, и вовсе не политическим, являются отступы, которые мы видели в «At the Top of My Voice», и особенно в триаде увеличивающихся отступов, которые мы видели в строках 3-5, мощеные путь открытия Уильямом Карлосом Уильямсом в конце 1940-х годов того, что он назвал «переменной стопой». Вот линии 3-5:

Окаменецированные дерьма

Я часто хотел бы читать русский, поэтому я мог бы написать о влиянии Маяковского на Уильямс, к моему ум величайшего американского поэта двадцатого века.Маяковский посетил Нью-Йорк в 1925 году, где он и Уильямс встретились[8]. Несмотря на то, что строки Маяковского рифмуются, а строки Вильямса — нет, хотя один написал по-русски, а другой — по-английски, между ними существует глубокая связь. Когда Уильямс искал новый размер для американского стиха, он принял триаду с отступом, которую мы находим у Маяковского, форму стиха, которую мы видели выше (и которая повторяется на протяжении всего «Во весь голос» и которая характерна для многих более длинных стихотворений Маяковского из « Бруклинский мост[9]». Новый «метр» Уильямса, как и у Маяковского, вовсе не касался счета слогов.

Уильямс сказал, что этот новый метр, «переменная стопа», впервые пришел к нему в голову, когда он написал следующие строки для своей эпической поэмы: «Спуск.» Еще раз, не беспокойтесь о «смысле». Просто посмотрите на форму линий: кажется, что это реинкарнация линий, которые мы уже видели у Маяковского, верно?

 

Спуск манит
              как манит подъем.
Память является добром
выполнения,
своего рода продление
ещё
инициация, поскольку пробелы открываются новые места
, населенные ординами
еретофорут нереализованные,
новых видов —
, поскольку их движения
являются к новым целям
(хотя раньше они были заброшены).

Ни одно поражение не состоит исключительно из поражения — начиная с
мир, который он открывает, всегда остается местом
              ранее
                                
потерянный мир,
             мир, о котором не подозревают,
                              манит в новые места
, и никакая белизна (потерянная) не бывает такой белой, как память
о белизне     .

Хотя у меня есть оговорки относительно того, что новая линия Уильямса была настолько «измеримой», как он думал, я нисколько не сомневаюсь ни в ее силе, ни в ее революционном воздействии на просодию поэзии второй половины двадцатого века. .Никто в то время в англоязычной поэзии не оказывал такого сильного приливного воздействия на голос и ритм стихов, как Уильямс. Я глубоко убежден, что Уильямс стал «крестным отцом» американского стиха в конце двадцатого века благодаря созданию гибкой триады, которая обещала ритмический порядок, но в то же время уделяла большое внимание гибким мерам американской речи. Маяковский, на мой взгляд, сыграл центральную роль в создании новой линии Уильямса.

Маяковский, как мы видели, воспринял русский язык и стихотворение как спектакль.Аллен Гинзберг отчасти научился у Маяковского декламации стихов; в случае Гинзберга это были длинные бардовские реплики, которые зависели от американской речи. Как будто в Вой Уолт Уитмен и Владимир Маяковский встречаются, чтобы возвестить нового американского поэта.

Гинзберг тоже последовал за русским поэтом в его стремлении сделать личное публичным. Маяковский не был поэтом литературных журналов: он провозглашал стихи вслух и часто перед тысячами слушателей. Его порой публичная («Мои самые уважаемые/товарищи») исповедальная манера («Я/покорил/себя,/поставил каблук/на горло/собственной песне»), несомненно, послужил образцом для самой известной в Америке поэмы середина века, Вой , который, как известно, начинается словами: «Я видел, как лучшие умы моего поколения были уничтожены безумием, умирали от голода в истерике обнаженными, / волочились по негритянским улицам на рассвете в поисках злобной дозы.. .

Потом в Америке было движение к американской речи и изобилию (и не только у Гинзберга), очень похожее на эксплуатацию Маяковским русского просторечия и на его маниакальную энергию.

Мы видим это в действии у другого великого нью-йоркского поэта, Фрэнка О’Хара, который научился у Маяковского пользоваться языком повседневной жизни и спонтанностью поэта-в-моменте. Эта спонтанность, которая тесно связана с готовностью Маяковского говорить несколькими голосами — в зависимости от того, что кажется правильным в данный момент, — также была определяющей для близкого друга О’Хары Джона Эшбери.Можно было бы связать Маяковского, хотя и окольным путем, с «живописью действия» Джексона Поллока и с другими абстрактными экспрессионистами. Которые сами были моделями для О’Хара и Эшбери.

Два стихотворения О’Хара[11], «Маяковский» и его «Правдивый отчет о разговоре с Солнцем на Огненном острове» совершенно ясно показывают глубокую связь О’Хара с русским поэтом, хотя яркий пример отношения Маяковского поддерживает все Стихи О’Хара.

Второе из двух стихотворений, о которых я только что упомянул, является подражанием/данью уважения/ответом самому радостному стихотворению, которое я знаю, хотя стихотворение начинается с депрессии и отчаяния.Это стихотворение Маяковского «Необычайное приключение, случившееся с Владимиром Маяковским на даче». Давние получатели этих писем могут помнить, что четыре с половиной года назад я разослал это стихотворение в качестве праздничного подарка.

«Необычайное приключение» Маяковского кажется подходящим местом, чтобы попрощаться с ним, одним из великих поэтов ХХ века. В нем мы находим облегчение и противоядие от напряжения расколотого и разложившегося «я», с которым мы сталкиваемся в «Во весь голос».Маяковский предусмотрительно и, возможно, к несчастью, часто описывал раздробленное «я», с которым мы сталкиваемся внутри, сталкиваясь с постмодернистской жизнью. Тем не менее, в «Необычайном приключении» он раскрывает, что наша роль, кем бы мы ни были или кем бы ни были, состоит в том, чтобы воспевать наше существование, праздновать множественное сияние «я».

 

 
Footnotes

[1] Этот голос был замечателен, как десятилетия спустя писал в знак почтения русский поэт Евгений Евтушенко: «Дай мне, Маяковский, / свою валунистость / свою буйность / свой глубокий бас.

[2] «О какой? это каждый?» как остро писал Джерард Мэнли Хопкинс о другой ситуации.

[3] Я должен отметить, что, несмотря на то, что он много лет говорил о самоубийстве, существуют разногласия по поводу того, покончил ли он с собой или его смерть была совершена по вине советской государственной безопасности и замаскирована под самоубийство.

 

[4] Есенин покончил жизнь самоубийством раньше Маяковского. Неважно, но интересно: свое последнее стихотворение Есенин написал собственной кровью.А потом повесился. Может быть. Опять же, есть вероятность, что в этой смерти виноваты советские силы безопасности.

[5] Пит Сигер поет «революционную» песню «На какой ты стороне».

 

[6] Великое стихотворение Брехта доступно на английском языке в Интернете, включая прекрасный перевод Уиллетта, Манхейма и Рида. «Поистине, я живу в трудные времена». Следует отметить, что Брехт сам был одним из величайших поэтов двадцатого века.

[7] Веб-сайт Академии американских поэтов содержит краткую биографию и несколько его стихов.

 

[8] Американский поэт услышал, как русский поэт продекламировал свое произведение на приеме 19 сентября того же года, событие, которое запомнилось Уильямсу в последующие годы.

 

[9]  Написано во время трехмесячного визита Маяковского в Соединенные Штаты в 1925 году. Его стихотворение посвящено первому центру американского производства, Патерсону, штат Нью-Джерси, городу недалеко от его собственного дома в Резерфорде.Эпопея в четырех книгах, позже в пяти, рассматривает Патерсон — его историю, географию, его людей — и включает в себя огромную смесь голосов и источников. Казалось бы, он во многом обязан Маяковскому (которым восхищался Уильямс) и Т. С. Элиоту (которым он не восхищался). Элиот был великим современным поэтическим соперником Уильямса; Уильямс постоянно пренебрежительно отзывался о его влиянии на современное письмо.

[11]Первая — дань близости двух поэтов и кажется мне посредничеством в самоубийстве Маяковского.Второй также является данью уважения, столь же глубоко приятным и чудесно читаемым, как и стихотворение Маяковского, которому оно отвечает, которое упоминается в следующем абзаце и которое появляется в главе IX этой книги

Маяковский Фрэнка О’Хара | Фонд поэзии

1

Мое сердце трепещет!

Я стою в ванне

плач.Мать, мать

кто я? Если он

просто вернется один раз

и поцелуй меня в лицо

его щетка из грубого волоса

мой висок, он пульсирует!

тогда я смогу одеться

Я думаю, и ходить по улицам.

2

Я тебя люблю. Я люблю тебя,

но я обращаюсь к своим стихам

и мое сердце закрывается

как кулак.

Слова! быть

болен, как я болен, обморок,

закати глаза, бассейн,

и я буду смотреть вниз

у моей раненой красавицы

что в лучшем случае всего лишь талант

для поэзии.

Не может понравиться, не может очаровать или завоевать

какой поэт!

и чистая вода густая

с кровавыми ударами по голове.

Я обнимаю облако,

но когда я парил

шел дождь.

3

Это забавно! у меня на груди кровь

ах да я кирпичи таскал

какое забавное место для разрыва!

а сейчас дождь на айлантусе

когда я выхожу на подоконник

треки подо мной прокуренные и

сверкая страстью к бегу

Я прыгаю в листву, зеленую, как море

4

Теперь спокойно жду

катастрофа моей личности

снова казаться красивой,

и интересно, и современно.

Страна серая и

коричневый и белый на деревьях,

снега и небеса смеха

всегда уменьшающийся, менее смешной

не просто темнее, не просто серее.

Это может быть самый холодный день

год, что он думает о

тот? Я имею в виду, что мне делать? А если сделаю,

возможно, я снова стал самим собой.

«Хорошее обращение с лошадьми» — В. Маяковский — Тамара Вардомская

перевода русской поэзии Серебряного века, 15/?

У меня твердое и обоснованное мнение, что Владимир Маяковский (1893-1930) был, простите за мой французский, мудаком. Большая часть его послереволюционной поэзии прославляла советское государство и, в свою очередь, поддерживалась им (в моем издании собрания сочинений 1955 года в льстивом предисловии есть такие фразы, как «Классовый враг в рецензии на пьесу Маяковского написал с претензия на иронию…»).

Стихи, не являющиеся прямо пропагандистскими, обнаруживают огромный эгоцентризм: например, в «Тамаре и Демоне» он сам вставляется в известное стихотворение Лермонтова «Демон» и, по существу, настаивает на том, что он лучше, чем Демон, а Тамара должна налить ему бокал вина (есть вполне очевидные причины, по которым я прочитал это стихотворение, и столь же очевидные причины, по которым я с отвращением отвернулся от него). Еще до революции у него были такие жемчужины, как «Надоэло [Мне надоело]» — разглагольствование о том, как он зашел в кафе и увидел, о ужас, двух толстяков, которое заканчивается словами «Когда все устроится на небесах». и ад / И Земля рисует, что было и чего не было / Вспомним / Прекрасных людей / Исчезли из Петрограда в 1916 году.

Из прочитанных мною его стихотворений, по существу, мне понравились только два, и оба они теперь в этой серии: «Слушай!», первое, и стихотворение ниже, «Самый Хорошее обращение с лошадьми». (Моей маме, выросшей среди лошадей, это тоже не нравится; она говорит, что даже при проявлении сочувствия рассказчик Маяковского сосредотачивает его вокруг себя как «только я», и это опошляет тот факт, что если лошадь упала и не встает сразу, что-то очень серьезно не так.Это тоже твердое и взвешенное мнение.)

В 2013 году за обедом на семинаре Чикагского университета по семантической вариации я прочитал это стихотворение на русском языке нескольким лингвистам, в том числе Полу Кипарски, лингвисту из Стэнфорда, который, возможно, является самым известным лингвистом, работающим над поэзией. Я вообще не был уверен, запомнил ли я его, но он был внутри меня, на что смотрели все лингвисты за столом, большинство из которых совсем не знали русского.Весь опыт был своего рода волшебным. В тот вечер я перевел стихотворение.

Хорошее обращение с лошадьми

Споткнулись копыта,
Запели по булыжникам:
Стук
Стук
Стук
Стук.
С ветром поскальзываясь,
С льдом ковыляя,
Скользкая улица,
И на круп ее
Лошадь грохнулась —
И мигом, зеваки и болтуны,
Пришедшие к Кузнецкому за брюками,
Собрались
И смех зазвенел и гремело:
«Упала лошадь, смотрите! Смотри, лошадь упала!»

Весь Кузнецкий смеялся
И только я
Не прибавлял своего голоса к его крику и оттенку.
Подошел и увидел —
Глаза коня…
Улица опрокинулась
И потекло наискосок…

Я подошел и увидел
Слеза за слезой
Проскользнуть по морде и спрятаться в волосах.

И словно одна общая животная тоска и страх
Выплеснулись из меня и растворились в воздухе…

«О, пожалуйста, лошадь, не надо.
О, пожалуйста, лошадь, послушай:
Почему ты так думаешь, чем ты хуже?
Дорогая, все мы немножко лошади,
Каждый из нас в чем-то лошадь.

Быть может, она была слишком стара и не нуждалась в няне;
Может быть, и мысль мою она посчитала напрасной…
Но конь рванул вверх
Стоял не шатаясь,
Ржал,
И снова шел.
Рыжеволосый ребенок, глупо машущий хвостом…
Она вернулась счастливая,
Постояла в своем стойле.
И ей казалось, что она еще кобылка
И жизнь и работа стоит того.

Владимир Маяковский, 1918 год; перевод Тамара Вардомская, октябрь 2013

Нравится:

Нравится Загрузка…

Родственные

СовЛит.нет — Маяковский и Некрасов

представляет:

по
Корней Чуковский

(1952)

---

Отрывок из работы Корнея Чуковского 1952 года Мастерство Некрасова , дающий анализ тематического и стилистического сходства в поэзии Николая Некрасова и Владимира Маяковского.

Весь свой могучий талант Некрасов отдал служению современности. «Современность» было одним из его любимых слов. Подавляющее большинство его стихов были актуальными реакциями на животрепещущие вопросы того времени.

В этом плане интересно сравнить Некрасова с поэтом нашей эпохи Владимиром Маяковским, который, как и Некрасов, отдавал всю свою «звучную силу» служению современности. Это одно из важнейших звеньев , соединяющих критический реализм Некрасова с социалистическим реализмом Маяковского.

Неустанная забота Маяковского о будущем сближает его со своим великим предшественником XIX века. Не было у Некрасова другого наследника, который с такой страстью, с таким жадным любопытством смотрел из настоящего в будущее. Однако для «крестьянского демократа» 60-х годов лишь очень отдаленное будущее могло предстать в розовом свете, тогда как ближайшее будущее маячило перед его воображением самыми мрачными и мучительными образами («Бедное дитя мое! !» «Судьба уготовила ему… чахотка, изгнание мрачное»). Для Маяковского, поэта советской эпохи, это была непререкаемая, совершенно неопровержимая уверенность, что ближайший советский завтрашний день будет богат неведомыми доселе человеку радостями.

Слава я пою
На мою землю
как есть
Но слава тройная—   
На мою землю, какой она будет.

Его стихотворение Хорошо! Число 91 275 по некоторым причинам называют пророческим. Тот же эпитет можно применить и к большинству других его стихов. В каждом случае он воинственно тянулся к будущему, и «товарищи последующих поколений» незримо присутствовали почти во всем, что он писал.

«Как живое к живому» — так говорил Маяковский к сменившим его поколениям, и если бы не эта органическая связь с потомством, он никогда не стал бы любимым поэтом советского народа, который, начиная с первые дни октября заразили его высоким энтузиазмом своей борьбы за будущее, ибо это были первые люди в мире, которые сделали постоянную мысль о счастье своих близких и дальних потомков руководящим принципом всех своих трудов и стремлений. .На долю Маяковского выпало выражать свой общенародный, советский энтузиазм.

Но даже вспоминая об этом, мы не должны забывать, что в те далекие годы, в сороковые и пятидесятые годы прошлого века, когда правительство Николая I считало подрывной саму мысль о всяком грядущем преобразовании жизни, когда господствующие классы, преследуя все новое, задавшись целью учить народ тому, что все запланировано на будущее тысячелетие и останется неизменным до Конца Света, явился народный трибун, одаренный живым чувством будущего, неутомимый в взращивании это чувство у его читателей.Это чувство он впитал от настроений расстроенных крестьян, которые только начинали пробуждаться к своим чувствам. революционная борьба.

Маяковскому повезло больше, чем Некрасову: его вера в радостное завтра была обусловлена ​​всеми качествами и достижениями нового строя, тогда как вера Некрасова основывалась исключительно на его надежде на чудотворные силы народа. Он постоянно сознавал эти силы, и именно они создают образ России:

.. .В ее широкой груди
Там колодцы живые и незапятнанные наводнения—
Неиспользованная сила народа….

… Он уверенно пророчил ту самую эпоху, которую Маяковскому посчастливилось лицезреть в своей жизни.

Общие черты поэзии Маяковского и Некрасова не остались незамеченными критикой. Виктор Перцов, например, в своей монографии Маяковский: жизнь и творчество, подчеркивает гармонию между строками из Облако в штанах :

Вперед!
Будем перекрашивать по понедельникам и вторникам
С нашими кровными праздниками!

и знаменитые стихи Поэт и Гражданин :

Вперед к пушкам за страну, слава,
За все, что тебе дорого, почитай как хорошее….
Вперед, чтобы оплатить последний долг чести,
Вы не умрете напрасно; дело будет процветать
Чьи корни взлелеяны текущей кровью….

Перцов пишет, что стихотворение Маяковского имеет родовое сходство со стихотворением Некрасова, поскольку оно является «прямым обращением к гонимым и обездоленным» и своей верностью «идеям и гражданским традициям великой русской литературы.

Действительно, обоим поэтам свойственно сильное гражданское чувство. Маяковский, как и Некрасов, был всецело поглощен современными событиями. Как и Некрасов, им неизменно двигали «зной и тягость дня». , как и у Некрасова, обусловленного требованиями момента. После того, как в 1917 году он воскликнул, апострофируя революцию: «Будь же тогда четырехкратно прославлен, о, Блаженная», перед ним встала задача отсеять от » Блаженны» нынешние остатки ненавистного прошлого.Отсюда и его галерея сатирических образов. Некрасов в свое время составил такую ​​же галерею (либералы, зажиточные крестьяне, бюрократы, банкиры, биржевые маклеры и т. порядок казался еще таким мощным и угрожающим, что иногда казалось, что он будет существовать вечно. Когда Маяковский писал о себе:

Я, сантехник,
водовоз
Революцией призвано и мобилизовано
Ушел на фронт,
прямо из изысканных розариев
Поэзии,
трудно угодить мадам и мудрый,

маловероятно, что он полностью осознавал, что каждую строчку можно отнести к его великому предшественнику.Некрасов тоже чувствовал себя «мобилизованным и призванным» с юности, со времен Белинского; доказательство этому в его работе и он сам это подтверждает, сравнивая свою службу народу с солдатской на фронте:

Но я сослужил им хорошую службу, так говорит мне мое собственное сердце…
Ибо хоть не каждый солдат вредит врагу
Все должны идти на войну! И судьба решает, кто победит….

Когда Маяковский говорит, что он покинул «утонченные розарии поэзии», мы не можем не вспомнить, что Некрасов прошел точно такой же путь и часто противопоставлял себя «сладким певцам», которые были продуктом утонченной, привилегированной культуры.Нападки Маяковского на эстетическую, символистскую лирику, культивируемую в тепличных условиях именно такого привилегированного круга читателей, перекликаются, часто в мельчайших подробностях, с нападками демократического крестьянского поэта-шестидесятника Некрасова на «сладкострунная» поэзия салонного романса, написанная в угоду вкусу приютившихся эстетов. В пылу своей полемики с защитниками «чистого искусства» Некрасов, чтобы подчеркнуть свое презрение к их эстетическим канонам и вкусам, называл собственные стихи «угрюмыми», «топорными», «запинающимися».То же самое — и по тем же причинам — говорил Маяковский о своих стихах в борьбе с декадентской поэзией «старого мира»:

Не для романтики и баллад
или такие вещи это
Что мы бросили якорь здесь…
Наши стихи и рифмы могут показаться несколько грубоватыми
К хорошо начищенному уху.

Действительно поразительно, как сильно это заявление схоже с тем, что в других общественных условиях и другими словами произносил в своих стихах Некрасов: то же презрение к «наточенному слуху», та же борьба за принятие новых, демократических форм. стихов, какими бы «суровыми» или «грубыми» они ни были, пока они несут в себе всю тяжесть народного чувства. Кроме того, поскольку Маяковский пошел гораздо дальше Некрасова в «ужесточении» своего стиха, в употреблении «грубых», «непоэтическими» и даже «антипоэтическими» словами и тем самым прямо продолжали его работу в этом отношении, так и мы, подвергшиеся и до сих пор подвергающиеся влиянию Маяковского, «агитатора, крикуна- Вождь», — читал Некрасов совсем другими глазами: смелые прозаизмы, так потрясавшие некоторых его современников, уже не кажутся нам оскорбительными против нормальной поэтической практики.Читатели, воспитанные на эстетике старого мира, долго ощущали все это как вторжение в поэзию прозаической лексики будничного мира. Однако после того, как Маяковский вошел в литературу и открыл безграничные перспективы для расширения поэтического словаря, после того как его полноречивая лирическая сила доказала возможность введения в поэзию любой разговорной фразы, «прозаизмы» Некрасова уже не ощущались так сильно. как в минувшие дни.

Тридцать лет назад автор этого исследования долго беседовал с Маяковским, пытаясь установить ясную картину его отношения к Некрасову.Маяковский с большим сочувствием отзывался о своем выдающемся предшественнике и выделял одну особенность творчества Некрасова, которую охарактеризовал так: «Как поэт, он был мастером на все руки. быть.»

По словам Маяковского, такие поэты обязаны формировать убеждения и направлять волю своих читателей во всех литературных жанрах, которыми они способны овладеть. Я попросил Маяковского записать мне эту мысль. Он написал это так:

«Что мне нравится в (Некрасове) сейчас, так это то, что он мог писать что угодно, и особенно водевили.Он был бы хорош в РОСТА ¹ ».

Мастерство Некрасова в различных жанрах было тем качеством, которое особенно нравилось ему Маяковскому, который сам отличался такой богатой многогранностью, как автор трагедий, мистерий, фантастических комедий, драм, агиток, (агитационных пьес), плакатов РОСТА, повествовательных поэм, торговых реклама, киносценарии, марши, детские стихи и т.д.

Так или иначе, «Некрасов и Маяковский» — чрезвычайно плодотворная, злободневная и широкая тема.Несмотря на всю громадную разницу между эпохами, породившими этих двух поэтов, их родство очевидно.

Перевод Энн Ричардс

¹ РОСТА — Российское телеграфное агентство (Российское телеграфное агентство), в котором Маяковский работал художником и поэтом, сочинял политические плакаты — Тр.

ДРАМА ПЕРСОНА Корней Чуковский [1992-1969].Писатель, детский поэт, критик, литературовед, переводчик и редактор. Карьеру начал иностранным корреспондентом в Лондоне, затем — автором символистского журнала «Весы ». В 1905 году он редактировал недолговечный сатирический журнал под названием Signal . В 1906 году по приглашению Горького редактировал детский отдел издательства «Парус », а в 1918 году стал заведующим англо-американским отделом издательства «Всемирная литература» .Он написал несколько этюдов о поэте Н. А. Некрасове, в том числе «Мастерство Некрасова » (1952), издал 12-томное полное собрание сочинений Некрасова. Он переводил произведения Уолта Уитмена, Марка Твена, Г.К. Честертон, Оскар Уайльд, Филдинг, Артур Конан-Дойл, О.Генри, Киплинг и другие. Его многочисленные сказки в стихах для детей, такие как «Муха-муха цекатука» и «Крокодил, проглотивший солнце» , остаются популярными и в XXI веке. Николай Некрасов [1821-1878]. Поэт, писатель и издатель. Он начал свою карьеру в 1840 году с нескольких романтических стихов, которые не пользовались большой популярностью. По совету критика Белинского Некрасов перешел к «гражданской поэзии», в которой с большим сочувствием описывал страдания русского крестьянина. Между 1846 и 1866 годами Некрасов был совладельцем и главным редактором журнала «Современник », который стал ведущим литературным журналом России, публиковавшим произведения Достоевского, Тургенева, Толстого, Белинского, Чернышевского и Добролюбова, а также самого Некрасова.Многие его современники, привыкшие к изящным стихам Пушкина и Лермонтова, были потрясены использованием Некрасовым абсолютного реализма в деталях, новых ритмов и приземленного языка. Возможно, его самая известная работа — «, кто счастлив в России?». , где описывается путешествие семи крестьян, скитающихся по России в безрезультатных поисках счастливого человека. Владимир Маяковский . О, да ладно. Я действительно должен сказать тебе?

Владимир Маяковский | Орден Армии Искусств – BLACKOUT ((поэзия и политика))

Александр Родченко | Владимир Маяковский, 1924

 

Приказ Армии художеств [1] (1918)

Потрепанные бойцы старой бригады
болтали о том о сем.
Товарищи! На баррикады!
Баррикады умов и сердец.
Настоящими коммунистами являются только те, кто сжег свои лодки
.
Нельзя просто гулять, футуристы,
Будущее требует прыжка!
Недостаточно просто построить двигатель —
нужен паровой удар: колеса крутятся, мы поехали.
Если нет музыки, на которую можно было бы вести нас,
зачем возиться с AC или DC?
Куча
звук на звук
и на слова
у нас есть отличные фонемы на русском:
ух,
рх,
ша,
ща
Не строит ряды,
кавалерийская саржа с красным кантом.
Никакой бюрократ не будет двигать армии,
если банда не начнет марш.
Вытащите рояли на улицы,
Пусть барабаны грянут из окон!
Барабан,
покажи пианино их силу,
это ты ревешь,
или гром?
Своевременно — осматривать заводы,
обмазать физоги копотью,
и, устав,
мутно поморгать
на сомнительной роскоши.
Хватит дешевых банальностей.
Сотри старое с сердец.
Уличные веники наши щетки,
и общественные места наши палитры.
Книга Времени,
тысячелетняя давность,
еще не воспевшая революционных дней.
На улицы, футуристы,
ударников и поэтов!

 

 

 

Заказ №. 2 в Армию Искусств (1921)

Это ваше —
гастрономических баритонов —
которые от Адама
до наших дней
сотрясали эти притоны, называемые театрами
ариями Ромео и Джульетты.

Это твое —
художники
пухлые, как телеги,
грызущая и ржащая гордость России,
таится в мастерских
и (по старинке) драконит
цветов и фигурок.

Это твое —
в фиговых листочках мистики задрапированных,
лбов морщинистых — футуристы,
имажинистов,
акмеистов,
запутавшихся в клубке рифм.

Это твое —
променявшие всклокоченные волосы
на напомаженные чубы,
дешевые туфли
на лакированные туфли,
пролетарий- аллерландеры
накладывающие налокотники
на вылинявший смокинг Пушкина.

Это ваше —
танцы под бойзбенды
открыто продавать себя
но тайно грешить
представлять свое будущее
как огромных академиков.

Тебе говорю,
Я —
гениальный или не гениальный,
отложивший чушь
агитировать-правильно,
тебе говорю,
пока ты не разогнался окурками: перекинуть!

Подбрось все!
Забудь!
Наплевать
на рифмы
и на арии,
и на букеты
и прочую ерунду
со склада искусств.
Кому какое дело
до замученных юных артистов,
любить
ни разумно, ни хорошо?
Создатели,
не сайентологические ра-ра-распутины,
вот что надо.
Слушай!
Одинокий свистит,
Пар и дым идут из щелей:
«Дайте нам уголь из Уэльса!
Литейщики
и механики для депо!»
В бассейнах рек,
стоявших на приколе и нуждающихся в ремонте,
пароходов гудят в доках:
«Дайте североморскую нефть!»

Пока мы бездельничаем и ссоримся
вырывая арканы,
всё говорит нам:
«Дай нам НОВЫЕ ФОРМЫ!»
Нет никого настолько глупого, чтобы
парить с отвисшей челюстью,
ждать подсказок от какого-нибудь Маэстро.
Товарищи,
дайте нам новые способы искусства —
такие
как вытащат нас из этой заварухи.

 

 

 

«Часть первая Декрета № 3» Пятого Интернационала (1922 г.)

Читать всем отрядам футуристов,
—   форты классиков, газовые агрегаты
символистов, транспортные агрегаты реалистов
и кухонные детали имажинистов.

 

Так где же
— кроме как в Хей-о-Почему —
можно быть в альте на поэтических ходулях?
Так провинциально.. .!
«О, как поэтично. . .
как топлофтикал. . .
Ой!»
Я не был в церкви двадцать лет.
И я тоже не собираюсь.
Даже на взорванную Базилику Василия.
Меня это не смутило.
Я радовался
пушечному зову.
Могу ли я
испробовать аллитерационные нимбы
божеству поэзии, с позами поэтизации?
Поэзия — сгорбленное нытье о розах.
(Для меня
невыносимо
то, что я не изобретал розы.

28 лет я воспитывал этот мозг
не для того, чтобы нюхать
а изобретать розы.)
Жаворонок,
это не ревность
заставляет меня подняться выше тебя
это,
мой глагол стройка , моя структура слов.
Хочу быть
посчитал
вместе с Эдисоном,
числа Ленина,
добавил к Эйнштейнам.
Долгое время я слишком много ел.
я переборщил деликат -жрал.
Сейчас:
моя система чиста.
Язык мой конец.
Я говорю прямо
фразами из Фаулера.

I
разрешить поэзию
только одну разрешенную форму:
краткость,
точность математических формул.
Я слишком привык к поэтической болтовне,
привык к стихам, не говоря прямо.
Но если
я говорю:
«А!»
, что «а» — это горн, возвещающий нападение человечества.
Я говорю:
«Б!»
— это новый ВЗРЫВ в борьбе человечества.

 

 

 

«Это невозможно», из

Я ЛЮБЛЮ (1920)

Увы, я не могу
передвинуть рояль соло
(и, тем более,
Несгораемый сейф).
И если я не в безопасности с сейфом,
и, что менее важно, с роялем,
возможно ли, чтобы я
мог отобрать мое сердце, которое я вернул от тебя.
Банкиры знают:
«Мы безгранично богаты, пуленепробиваемы.
Если у нас кончатся мои денежные мешки,
тогда мы положим их в «Огнеупорный».
Моя любовь
внутри тебя —
стальная пластина, ее богатство —
то, что сокрыто,
я расхаживаю
довольный, как Крез.
А если
Мне это очень нужно,
Я могу отозвать улыбку,
или полуулыбку
или меньше
болтаться в дурной компании
и растратить к полуночи
тридцать сребреников лирических.

 

 

 

Звонил на счет (1917)

Варабам! Барабанные поджигатели войны.
Шашлык живой на вертеле.
в каждой стране
штык
на каждом конце по рабочему.
Для чего?
Земля дрожит,
голодный,
и в лохмотьях.
Людей уничтожают в кровавой бане
просто для того, чтобы
кто-то
где-то
мог завладеть Албанией.
Люди сбиваются в стаи,
удар за ударом обрушивается на мир
просто для того, чтобы
чьи-то корабли
могли пройти бесплатно
через Босфор.
Скоро
в мире
не будет целой кости.
Душа тоже
выпотрошена.
Просто чтобы
кто-то
мог заполучить
Месопотамию (в Ирак).
Во имя кого
военные сапоги
грубо топают по улицам города?
Что освещает небо сражений —
Свобода?
Бог?
Рубль!
Ты,
чья вся жизнь платит за это,
когда ты поднимешься в полный рост?
Когда ты бросишь им в лицо этот вопрос:
За что мы сражаемся?

 

 

 

Левый марш – для советской морской пехоты (1918)

Деталь — ВПЕРЕД, МАРШ!
Здесь не место для чата.
Заткнитесь, ораторы!
Вам слово
,
Товарищ Люгер.
Хватит рамок и законов
, восходящих к Адаму и Еве.
Мы должны сломить ветер коня Истории.
Осталось!
Осталось!
Осталось!

Эй, синие жилеты!
Вытащить якорь!
Пересеките океан!
Или
при осмотре
ваши кили еще были бы ступенчатые?
Оскалив коронованные зубы
Пусть
Британский лев скулит.
«Коммуна никогда не падет»!
Осталось!
Осталось!
Осталось!

Там,
за огненными валами
неизведанных солнечных нагорий.
Против голода,
Против моря бед,
миллионов в походе!
Нас окружают наемные армии,
стально вооруженные:
эта несердечная Антанта не победит!
Осталось!
Осталось!
Осталось!

Может ли померкнуть глаз орла?
Станем ли мы в старости близорукими?
Или схватить
мир за горло
пролетарскими пальцами!
Сундуки, Mes Braves !
Украсьте небо знаменами!
Кто это, верно?
Осталось!
Осталось!
Осталось!

 

Перевод Гарри Гилониса

ДЛЯ БРИТАНСКИХ РАБОЧИХ

ВЕРСИИ ВЛАДИМИРА МАЯКОВСКОГО
ГАРРИ ГИЛОНИСА

БАРК ПРЕСС 2015

Нравится:

Нравится Загрузка…

Родственные

Стихотворение недели: Да, но можешь ли ты? Владимир Маяковский | Поэзия

Да, но можете ли вы?

Wi a jaup the darg-day map’s owre-pentit –
Я наиграл цвет из чая-gless;
Ashets o jellyteen Presentit
Для меня камшах великого моря кровоточит.
Оловянная рыба, илька чешуя моу –
Я читал крики о новом мире насквозь.
Но ты
Wi denty thrapple
Умеешь ли ты свистеть
Nocturnes frae флейты с дудкой?

• Перевод Эдвина Моргана
  

шотландско-английский глоссарий

jaup – slap, slap
darg-day – work-day
owre-pentit – закрашено
jibbled – капало, брызгало
gless – стекло
ashets –
– криво
скулы – скулы
илька – каждый
моу – рот
денты – лакомство
thrapple – дыхательное горло
хриплый – свист слабый
роне-труба – носик для дождевой воды

Переводы Владимира Моргана из Владимира Моргана справедливо восхищаются, и кого лучше, чем этих двух новаторских поэтов 20-го века, можно рассматривать в «Поэме недели» через столетие (более или менее) после большевистской революции в России?

Подобно поэтам-социалистам-революционерам (фактически, как часть одного из них), Эдвин Морган считал, что литературные движения «должны служить целям жизни так же, как и целям искусства» («Введение в совпоэмы», 1961).Написанное в 1913 году стихотворение Маяковского задает один из первых вопросов, которые поставит революция: какое искусство может быть извлечено из нового порядка и равно ему? На данном этапе это вопрос скорее эстетический, чем этический, и, возможно, он включает в себя вопрос молодого поэта к себе.

Маяковский, вступив в Социал-демократическую рабочую партию в возрасте 15 лет и отбыв несколько тюремных сроков, начал писать стихи во время периода одиночного заключения. Поэзия и революция неразрывно переплелись воедино, отмечал он в своей автобиографии «Я сам».Да, но можете ли вы? творческая задача воспринимается остро, хотя и с юмором, и в ее краткой формулировке заключено много артистизма.

Морган выявляет звуки, слышимые на русском языке, но выходящие за рамки стандартного английского языка. Он даже вставляет дополнительные штрихи ассонанса. Например, в оригинале есть одна нерифмованная строчка, в которой Маяковский бросает вызов публике (или самому себе) по поводу исполнения ноктюрнов. В этот момент он хочет взять ровную немузыкальную ноту.Морган, напротив, вносит дополнительное озорное эхо своим куплетом «thrapple / wheeple».

Восхитительная двусмысленность русского союза и междометия «А» толкает переводчика в лингво-вальцер с первым словом названия. «А ты мог?», «А ты мог?», «А ты мог?» д., являются вполне возможными альтернативами. Решение Morgan’s Scots более бодрящее, чем любое из этих. В этом разговорном «Да, но…» таится ответный удар, недоверчивая нота против самоуверенной или непонимающей оппозиции.Вы думаете, что можете, да, но если бы вам пришлось, смогли бы вы? Может быть, это не так просто.

Повествование от первого лица в прошедшем времени вызывает удивление. Маяковский, кажется, мог уже сочинить свою поэму и доказал, что способен на это. Он «внезапно смазал карту будней» в английской версии, которая ближе к оригинальной первой строке, чем у Моргана, и вызвал диковинные и захватывающие образы из повседневных вещей. Чайный стакан ( стакан в переводе с русского означает высокий стакан) словно наполнен жидкой краской, а выплескивание на тарелку рыбьего желе превращает его в океан с «кривыми скулами».Эта богатая физическая метафора превращает еду в искусство и синестетически смешивает вкусные звуки с сюрреалистическими образами.

Морган выбирает шотландское слово, которое означает «кривый», а не «наклонный» (оба варианта возможны), чтобы описать морские скулы, и делает свои собственные густые гармонии в «великом морском камшах-скулах». Его четырехдольные строки, немного более прыгучие, чем у Маяковского, искусно изобретают схему рифмовки ABBA, заряжая ее неожиданными глаголами («owre-pentit», «presentit»).

В следующем сегменте поэты заявляют о своей верности новым идеалам.Морган в данном случае создает особенно странный и яркий образ, превращая рыбьи чешуи в «рты» («илка чешуя а моу»), как бы изо всех сил стараясь «сделать странными», как советовали русские формалисты. Маяковский кажется более сдержанным в своем отношении к чтению «криков новых губ» на рыбьей чешуе.

Хотя некоторые комментаторы связывают изображение рыбы с искусством кубизма, более вероятным отсылкам является вывеска магазина. Рыба сочетает в себе комедию и ужас в акцентах Моргана: она требует особого ответа на «новый мир», который не может исключить всякую торговлю.Именно теперь Морган конкретизирует «вы» дополнительным описанием, чтобы подчеркнуть художественную проблему: «Но вы / Wi denty thrapple / Can you wheele / Nocturnes fra a roone-pipe flute?» Вызывая слушателя, проклятого изящной дыхательной трубкой, Морган вводит более явно антиаристократическую критику. Его использование шотландцев подняло стихотворение из класса поэзии (в обоих смыслах). Теперь он как бы презрительно смотрит на робких и чересчур образованных эстетов. Вопрос названия берет на себя всю тяжесть своей сложности: можно ли честно играть ноктюрны на дождевой трубе? И стоит ли пытаться? Какую другую, более правдивую музыку вы изобретете?

Morgan’s Scots имеет разные регистры.Это и литературное, и разговорное. Сравните фонетически написанное «jellyteen» с французским «ashets» (от «assiettes»). Языковое колебание красок — чрезвычайно разнообразный источник цвета.

No related posts.